Габриэль Витткоп - Хемлок, или яды

***

Зима не кончается и даже не думает кончаться, хотя по сравнению со страшными морозами Великого столетия она, конечно, цивилизованная, укрощенная. Ведь некоторые зимы были столь суровы, что колокольный звон замерзал в вышине, не в силах приземлиться, точно отбрасываемый ветром коршун. По ночам у кладбищ алели костры и фонари, озаряя попрошаек, присевших под сводами и заиндевевших, точно птицы-кагу. Безнадежная пора, когда затхлый запах грязного белья смешивался в комнатах с душными газами - каминной отрыжкой. Порой в золе находили светлую известь, рассыпчатые и выбеленные останки, костную пыль, из которой в голодное время пекли хлеб.

Затяжной конец зимы с серо-зеленым снегом цвета мертвой жемчужины. Не слышно ни единой птицы, лишь по вечерам из-за древесных легких восходит большое перламутровое светило. Давно отказавшись от кратких ежедневных прогулок, к которым упорно склоняет Хемлок, X. объясняет свою затворническую жизнь гололедом, но не кажет носу на двор, даже когда с земли сходит коварный снег: возможно, это упрек ненавидящей медленную ходьбу Хемлок, но, скорее всего, X. просто стыдно появляться на людях. Даже гости доставляют теперь не радость, а страдание.

— Просто я не хочу ронять все свое достоинство...

***

С окончанием лета турнельские канавы перестали источать мерзостное зловоние, а свежий ветерок с Сены приносил в город запахи ивняка и пастбищ. Торговцы чернилами, полировщики обуви, разносчики метел, продавцы печеных груш, золотари, чистильщики фонтанов и носильщики дров поднимали к еще ясному небу тревожные взоры, словно уже опасаясь зимнего ветра. Но осень выдалась долгой, вся лучилась золотом, а затем растворилась в дождевых брызгах, превративших улицы в болото. В суровые зимы к кладбищам относили на досках окоченевших покойников. Морозы черно-белых недель кусали бедняков, а бедняки кусали древесную кору. Многие прятались в церквях, куда не залетал снег, и устраивались на рубище и обносках, хотя каменные плиты были ледяными, точно стены склепа.

Когда Мари-Мадлен исполнилось восемнадцать, река Бьевр замерзла. На большом, местами неровном буром льду вскоре установили свои палатки торговцы жареным мясом и каштанами, а за ними подтянулись жонглеры, канатоходцы и вожаки медведей. Бьевр превратился в большую праздничную залу, где устроили бал конькобежцы. Будто на свадьбе водяных навозников, дворяне, буржуа и простой люд скользили попарно, но самые безумные арабески выписывали черные златки - аббаты. Еще до того как висящий на небе большой апельсин скрывался за кварталом Шарон, зажигались факелы, и на лед ложились их робкие, приглушенные розовые отблески. Люди падали и смеялись. Некоторые конькобежцы становились в круг, а другие танцевали сарабанду или бурре под назойливые звуки скрипок, на которых залихватски пиликали сидевшие на помосте деревенские музыканты, закутанные в шерстяную одежду и козьи шкуры.

Там-то Мари-Мадлен коротко познакомилась с Корнелием Кутзее - сыном богатого торговца мускатным орехом: юноша приехал из Амстердама и катался на коньках лучше всех. Он был очень высокий, с красивыми затуманенными глазами. Его тугодумие и причудливо-строгая манера одеваться возмещались врожденной любезностью. Детство мальчик провел на Яве, где располагались плантации его отца, и теперь в жутких красках описывал Батавию - унылый, пышущий миазмами город, где голландцы рыли каналы и возводили ветряные мельницы, которые отказывались крутиться в застывшем воздухе. Красивым, по словам юноши, там было лишь серое низкое небо с длинными золотыми перстами между набрякшими теплым дождем тучами. Корнелий Кутзее, всегда носивший при себе парочку мускатных орехов от ревматизма, научил Мари-Мадлен кататься на коньках, а та показала ему много другого, благо они часто виделись в потайном местечке. Она наслаждалась этими приятными встречами, главное преимущество которых заключалось в их секретности, но все же не придавала им большого значения. Видимо, Корнелий по уши влюбился в Мари-Мадлен и, когда она обувалась перед камином, становился на колени в мягких туфельках из лебяжьей кожи, а позднее горько разрыдался, оттого что в конце зимы надлежало вернуться в Амстердам - «город-паутину» - и жениться на той, кого он ни разу не видел. Едва Корнелий исчез из жизни Мари-Мадлен вместе со своими мускатными орехами, она лишь негромко вздохнула. Пожалуй, он дал ей больше, чем она предполагала. Во взгляде его затуманенных глаз виднелся далекий опасный город, диковинный лихорадочно-пряный мир... Однако юноша оставил кое-что еще.