Наталия Терентьева - Училка

Сердце снова начало нормально стучать, пелена перед глазами — рассеиваться. Я просто испугалась. Я не ожидала. Я растерялась, больше ничего. Я взглянула на часы и попыталась понять, сколько оставалось до конца урока. Не понимаю.

Я спросила у Саши, чье лицо все время было передо мной:

— Сколько до конца урока?

— Давайте вызовем врача, — ответила мне Саша. — И директора. Или Розу Александровну. Да?

— Нет.

Я подошла к окну и открыла его. Вдохнула морозный воздух. Я вспомнила, как Никитос упал утром в сугроб и хохотал. И как Настька гладила мою новую кофточку с жабо. И доверчиво смотрела на меня на улице. Как даже в утренней темноте был виден ее покрасневший от морозца носик. Какая ледяная ладошка была у нее. Как сто раз орал Никитос, убегая в свою младшую школу: «Пока! Пока, мам! Пока!» Я быстро всё это вспомнила, за полсекунды. Еще пару секунд подышала, посмотрела на искрящийся на деревьях снег. На младшую школу, как раз видную из моего окна. Моего… Да, теперь это мое окно.

Я повернулась к классу.

— Вон пошел из класса, Громовский! — четко сказала я.

— Чё? — спросил он.

Я подошла к нему и встала очень близко.

— Вон пошел из класса.

— Ребята, снимайте! — заорал Громовский. — Ой, меня ударили, меня учительница ударила! По почкам! По голове!

— Вон пошел из класса, Громовский, — в третий раз повторила я, стараясь говорить твердо, четко и уверенно.

— А потом что? — спросил он с интересом.

— Потом я вызову полицию. И попрошу составить акт.

— Да пошла ты! — постарался как можно легче ответить Громовский и подхватил планшет и сумку. — Но имей в виду, если со мной что случится на уроке — виноват препод. Если я вдруг отравлюсь никотином или клеем или порежу себе руку в туалете. Захочу покончить с собой. Я должен был быть на русском.

— Лучше штаны замой, ты сел на что-то, — сказала я.

Громовский инстинктивно схватился рукой за зад. Класс, замерший в ожидании исхода боя, выдохнул и засмеялся.

Илья выплюнул из себя мат, изо всей силы толкнув дверь ногой. В принципе, можно считать, что он просто выругал дверь. Никто меня не заставляет примеривать эти грязные слова на себя.

Я посмотрела на класс. Саша Лудянина изо всех сил улыбалась мне. Оля Улис хлопала глазами, как будто говоря: «Все хорошо, все хорошо!» Коля опустил голову. Ему было стыдно — за всё, что было сейчас? За меня? За себя, что не вмешался? Не знаю, пока не знаю. Миша улыбался, но очень плохо. Ведь он тоже напал бы на меня. Но он не может, как Илюся. Не позволяет что-то. Пока не знаю — что. Должна понять. Если не хочу, чтобы эти дяди и тети в школьной форме меня уничтожили за неделю и на всю оставшуюся жизнь.

Я уже успела услышать, что в школе работает как минимум один человек, уничтоженный детьми. Продолжает работать. Ведет какой-то кружок во второй половине дня. Дети его всерьез не воспринимают. А остальные — уничтоженные — просто ушли из школы. Нет, я так не хочу.

— И тем не менее. Пишем, пожалуйста!

— Осталось семь минут от урока! — подал голос кто-то из тех, кто не проронил до сих пор ни слова.

— Значит, чтобы ответить на такой важный вопрос, у вас есть семь минут.

Я хотела интересной жизни, я ее получила. Остальные уроки пронеслись быстро, больше так весело, как в одиннадцатом, нигде не было. Пятиклассники мне достались особые, двенадцать человек, все с небольшими отклонениями в когнитивных способностях или с трудностями социальной адаптации. Поэтому их после четвертого года обучения записали в так называемый «коррекционный» класс. Возможно, среди них растет и зреет будущий Громовский, но пока я его не заметила. Правда, трех человек не было, болели. А те, что были, вполне внимательно слушали, ничего не понимали — вероятно, я изъяснялась слишком сложно. Стали отвлекаться. Тогда я заговорила проще. Два урока в пятом классе. Русский и литература. Один в седьмом — русский. Одно окно, на котором я замещала биологию в шестом классе: меня попросили показать детям фильм про опыление растений. Дети смотрели невнимательно, но, по крайней мере, по классу не бегали, не матерились, ко мне не задирались. Я чуть отдохнула.

К концу пятого урока я не понимала, хочу ли я пить, есть, устала ли я. Моему состоянию трудно было подобрать слова.

— Ну как? — остановила меня на лестнице вторая моя пионерская подружка, Лариска Тимофеева, теперь Филина, как выяснилось. — Получается? Хорошие дети?

Я взглянула на Лариску. Она спрашивала совершенно серьезно. Она, на вид совершенно несобранная, разболтанная, не пойми как одетая, справляется с Громовским, с Мишей, с другими — ведь в других классах тоже такие есть.