Гай Давенпорт - Пятьдесят семь видов Фудзиямы

Насколько я мог наблюдать, многие птицы из тех, что моются водой, никогда не станут обсыпать себя пылью; но вот здесь я как раз ошибаюсь; ибо обычные домовые воробьи великолепно купаются в пыли, и часто можно видеть, как они валяются и барахтаются в сумерках на дорогах; однако, они же - великие чистюли. А разве жаворонок не возится в пыли?

Высоким быльем поросли сны древней знати. Взгляни! Не Канэфуса ли, слуга Ёсицунэ, промелькнул только что белым мазком цветков унохана? Однако, не всё уходит в небытие. Храмы остаются, а с ними - статуи, гробницы и сутры. Сухой под майскими ливнями, храм Хикари хранит свое золото и мрак свой тысячу лет. Мы достигли мыса Огору на следующий день, а с ним - и островка Мидзу посреди реки.

Вперед продвигались мы к границе Дэва, где стражники допрашивали нас так долго и так подозрительно (они редко видят пеших странников даже в самую лучшую погоду), что в путь пустились мы поздно. Сумерки застали нас посреди горной дороги, и пришлось остановиться на ночлег у сборщика дорожной пошлины - нам посчастливилось найти хоть такую хижину в этой глухомани. Блохи и вши кусали нас, а ночью лошадь помочилась у моей циновки. Сборщик сказал, что много гор лежит между нами и Дэва. Скорее всего предстоит мне заблудиться и пропасть. Он знал крепкого молодого человека, согласившегося бы стать нашим проводником, - здоровый парень с мечом и дубовым посохом. Он в самом деле оказался необходим: дорога вела сквозь непроходимую чащобу. Черные тучи нависли у нас над самыми головами, а бамбуковый подлесок стал и вовсе непроглядно темен.

Вот, сказала она, тащимся с фонариком по болоту Новой Англии, в жиже по самую задницу, а я так устала, что сейчас все брошу и завою. Нужно понимать самое важное, ответил я, мы больше не на тропе. Мы же на ней были, кажется, сказала она, перед тем, как сюда вляпаться. Мы не могли от нее далеко уйти. Сбиться с дороги, сказала она с каким-то раздражением, это сбиться с дороги. К тому же, у меня что-то с коленями. Они трясутся. Мы, наверное, прямо в озеро идем, через бухточку которого это дурацкое бревно перекинули. Я повернулся и осмотрел ее тщательно, насколько позволяли обстоятельства. Она смертельно устала, промокла, и колени у нее действительно дрожали. Славные колени, но замерзшие и все заляпанные грязью. Я стащил с нее рюкзак и приладил себе на грудь, экипированный теперь спереди и сзади, как десантник. Мы шли дальше, луч фонарика не нащупывал впереди ничего, кроме торчавших из воды кустов, да поросшего папоротником болота. Казалось, какая-то недоразвитая тропинка здесь все-таки пролегала. По крайней мере, кто-то проложил бревна по самым топким местам. Это и есть тропа, упирался я. Вдруг вопль сзади, полная отвращения медленная артикуляция:

Ёк-кэлэмэнэ! - и, пока я помогаю ей подняться на ноги, всхлипы. Не плачь, Любимая! Оно перевернулось. Это ублюдочное бревно перевернулось, когда я на него наступила.

В Обанадзава я навестил поэта-купца Сэйфу, который, путешествуя по своим надобностям, часто заезжал и ко мне в Эдо. Его наполняло сочувствие к трудностям нашего пути через горы, и он постарался восполнить их великолепным гостеприимством. Сора зачаровали питомники шелковичных червей, и он написал:

Выходи, жаба, дай мне взглянуть на тебя: я ведь слышу твое "утку-дай, утку-дай" из-под шелковичного домика. И еще: Шелководы одеты как древние боги. Мы взобрались в гору к тихому храму Рюсаку, знаменитому своей уединенностью и покоем. Позднее солнце по-прежнему освещало его и громадные утесы вокруг, когда мы приблизились, и золотом сияло в дубах и соснах, простоявших здесь сотни лет.

Сама земля, мшистый бархат, казалась вечностью. Я мозгом костей ощутил святость этого места; дух мой причащался ей с каждым поклоном, который я отдавал алтарям среди немых скал. Молчание, цельное, словно время. Единственный звук - цикады.

Дальше мы намеревались спуститься по реке Могами лодкой, и пока ожидали ее, меня отыскали местные поэты из Оисида и попросили показать, как писать сочлененные стихи, о которых они слыхали, но способа этого не знали. С огромным удовольствием я сочинил для них целую книгу.

Может стоять? Кажется, да. Больно, но встать она могла. Я посветил фонариком вперед как можно дальше. Деревья! Впереди верхушки деревьев, Сэмуся! Это значит - твердая почва, тебе не кажется? Она пугающе хромала. Мы плюхали по грязи дальше. Уже по тому, как она молчала, можно было догадаться, насколько ей худо.