Игорь Голосовский - Хочу верить…

— Дочка Зайковской Маша.

— Ее дочка умерла!

— Представьте, оказалась жива…

— Вот как? Ну, тогда мне все ясно! — торжествующе ответила Варвара Борисовна. — Она сама их написала!

— Что-о?!

— Факт, а теперь нарочно морочит вам голову!

Вряд ли вы лично заинтересованы… Она вас ввела в заблуждение!

— Но зачем ей это? — Мне показалось, что я сплю и вижу нелепый, уродливый сон.

— Известно, зачем. Лучше хвастаться геройскими подвигами своей мамаши, чем стыдиться ее всю жизнь… Да еще, глядишь, и пенсию назначат персональную, как члену семьи подпольщика.

Ее фразе насчет пенсии я тогда не придал никакого значения.

Мне стало ясно, что разговор зашел в тупик. Продолжать его не имело смысла.

— До свидания, — сказал я. — Жаль, что вы так настроены. Маша — честная, хорошая девушка, а письма, разумеется, написаны Людмилой.

— Хотя бы даже и так, — ответила Тимчук, провожая меня в переднюю. — Это ничего не доказывает. В райкоме да на собраниях она, может, и была комсомолкой, а как припекло — стала немцам пятки лизать. Вообще вы мне лучше о Зайковской не говорите. Я ее получше вашего знаю. И не пытайтесь из этой фашистской шлюхи святую сделать, не выйдет!

Непримиримая, жгучая ненависть прозвучала в ее голосе. Я словно на секунду заглянул в пропасть…

В гостиницу идти не хотелось. Сев на скамейку в пустом, темном сквере, я задумался. Дела мои были плохи. Разве не права была Тимчук, вдова повешенного немцами патриота? Она не понравилась мне: что-то неискреннее, хитрое, фальшивое было во всем ее облике. Но какое значение имели мои симпатии или антипатии? Я мог и ошибаться. Чем, в сущности, я располагал? Старыми письмами, странным путем попавшими ко мне в руки. Я достиг бы, возможно, успеха, если бы мне помогали люди, связанные с подпольем, но был обречен на неудачу в обстановке открытого недоброжелательства.

Я понял это со всей ясностью и пал духом. Я не усомнился в Людмиле, но перестал верить в свои силы. Наверно, я просто неправильно взялся за дело и все испортил. Другой на моем месте, несомненно, достиг бы большего…

В гостиницу я вернулся с твердым решением отказаться от дальнейших поисков.

В девять часов утра раздался телефонный звонок. «Наверно, опять из редакции», — сонно подумал я и взял трубку, готовый ответить Василию Федоровичу, что вчера погорячился и собираюсь немедленно вернуться в Москву.

Голос был незнакомый.

— Степан Мартынович Зененко просит вас, если вы не заняты, зайти сейчас к нему, — услышал я и промолчал, ничего не поняв.

— Вы слышите? — настойчиво повторил мужской голос. — Товарищ Зененко хочет с вами поговорить. Он ждет вас.

— Кто ждет? — переспросил я.

— Зененко, первый секретарь обкома партии, — с укоризной сказал голос. — Он просит вас в десять часов утра быть у него.

В трубке щелкнуло, раздались гудки. Я сел и взъерошил волосы. Меня вызывает Зененко? Откуда он узнал обо мне? Я вспомнил вчерашний разговор с Тимчук и все понял. Итак, Варвара Борисовна развернула бурную деятельность. Не следовало ходить к ней, не зря предупреждал меня опытный и осторожный Томилин. Он действительно желал мне добра. Теперь меня ждала новая неприятность.

Я кое-что слышал о Зененко. Первый секретарь областного комитета партии был из рабочих. Во время Отечественной войны воевал в разведке. Из рядовых дослужился до майора. В тысяча девятьсот сорок пятом году его послали «а партийную работу в село. До недавнего времени он работал в райкоме; на партийной конференции был избран секретарем обкома… Степан Мартынович Зененко слыл человеком требовательным, никому не прощающим промахов.

Робея, я вошел в просторную приемную.

— Вы из Москвы? Проходите, пожалуйста, — тотчас же сказал секретарь, молодой человек в костюме военного покроя.

Готовый к самому худшему, я переступил порог кабинета. Из-за стола встал мне навстречу пожилой мужчина в обычном темном костюме с галстуком, но что-то в его суровом лице, в чуть прищуренных серых глазах, в морщинках на лбу напомнило вдруг мне виденную давно, может быть в детстве, кинокартину о первых годах революции. Вот такими представлялись мне всегда большевики тех лет — спокойными, собранными, с большими, сильными руками, привыкшими к труду…

Он кивнул мне и приветливо сказал:

— Алексей Михайлович, кажется? Прошу садиться.

Я сел на край стула и замер в ожидании.

— Простите, что побеспокоил вас так рано, — сказал Зененко, — Мы, старики, встаем иа рассвете, а у молодых сон крепкий…