Елена Костюкович - Цвингер

— Как тебе, Тоша, вообще захотелось учить русский?

— А из протеста. Дедушка-то мой со своим сахарным заводом за три года выучил три слова: «ложка», «крыса» и «спасибо». Так я решила показать, как надо с русским обращаться. А тут еще на последнем году лицея… Мама умоляла, я согласилась поехать с ней в Милан на премьеру в «Ла Скала». Жалко стало старушку. Хочешь посмотреть, есть фото этого вечера, для смеху.

Антония вынула поляроид, на котором ее невозможно опознать. Маленькое черное платье, высокая прическа, мощный браслет и концертная сумочка. Парчовые туфли ручной работы. Мама рядом, наряд соответствующий, больше тридцати пяти этой маме не дашь, лицо перепуганное — ясно, рядом с подобной неуправляемой лолитой…

— Вот оно, твое бархатное бунтарство!

— Зря ты так, Витторио. Просто на один вечер по просьбе мамы. Ну чего ты. С утра я поехала к приятелям в своем обычном драном эскимо на старой панде «блю романтико».

— Понятно. Воплощение демократизма. Но ты говорила о русистике, при чем же к ней «Ла Скала»?

— А в «Ла Скала» была постановка «Годунова». Любимовская. Это и превратило любопытство во влюбленность. Кончила лицей и поступила на русистику.

— О! «Годунова» он сейчас и в Таганке ставит. В смысле, уже поставил. Но им запрещают, — сказал ей Вика и перевернулся на другой бок, подмяв Тошину подушку. Она ее выдернула. Пришлось показать, где раки зимуют. И заварушка и возня, и тиканье часов и звуки в коридоре, минута за минутой — так тек за часом час, и не кончался июньский бездонный день, потому что в июне не бывает закатов. И без заката наступила и протекла белесая несерьезная ночь. Не то усталость, не то голод наконец подействовали на двоих умалишенных. Они затихли, разглядывая через стеклянную стену рассветную Москву и обелиск у входа на ВДНХ.

— Я слышал смешную историю про этого «Годунова». Не московского, а миланского. Только я расскажу по-русски. Разберешь? Постарайся. Непонятные слова переведу. Ну вот, идет этот ваш миланский «Борис Годунов». Возле храма Василия Блаженного на сцене стоит ведро, и юродивый в него мочится… Спрашивают у помощника режиссера, откуда взялась эта новация. А тот: «В оригинале текста упоминается ведро. Зачем оно стоит у церкви?» Действительно, у Пушкина в оригинале написано: «То холодом пахнет, то вёдро». «Вёдро» — это из старинного словаря, значит — ясная погода, Тоша.

— Вот, вижу, и сегодня будет ведро.

— Вёдро. Нет, ты лучше с этим словом не усердствуй, когда будешь с туристами. Ладно. Так вот. Очевидцы рассказывали, Любимов приехал на спектакль. Как это ведро увидел, закричал — и сразу пустил петуха на самом трогательном месте. «Разбежится, вздрючится, грох кулаком о стол — и петух… Вся техника от этой беготни фонить начинала».

— Странно, я никаких петухов не помню в спектакле…

Когда раскрылся первоначальный кви про кво, Виктор, вздохнув, покаялся в своем статусе преподавателя, швейцарца и экс-парижанина. И они как могли все высчитали: и когда по каким улицам, не соприкоснувшись, прошли, прошелестели, не повернув головы кочан.

— Когда я кончил лицей, мы с ребятами в семьдесят восьмом съездили как раз в твой Турин… Как раз тогда, когда пилот, его звали вроде бы Буцци…

— Боцци.

— Боцци. Летал на планере над Турином, орел разбил колпак планера. И пилот боролся с ним в воздухе!

— Конечно! И задушил орла…

— Как Ганимед! То есть ну… ну в смысле — Ганимед тоже с орлом. Один мой друг смешной шансон сочинил на тему. Весь наш Аванш на гитарах играл.

— А интересно, пилот уписался со страху?

— Как Ганимед у Рембрандта, в Дрезденской галерее? Тебе тоже вспомнилось? У нас ассоциации одинаковые. Странно! Мне-то картинку эту показывали с раннего детства, со всеми дрезденскими репродукциями. А вот у тебя она почему в памяти всплыла?

— А потому что меня родители возили с какой-то профсоюзной экскурсией в ГДР. Водили в Дрезденскую галерею. Дрезден был не восстановлен, здания стояли черные, в расколотом черном черепе Мариенкирхе росли деревья.

— В каком году?

— В семидесятом. После войны прошло двадцать пять лет. Папа сказал — гэдээровцы нарочно не восстанавливают. Я запомнила это, а из всей галереи — «Ганимеда». Мне показалось неприлично, что голый малец на картине струйкой писал. Я стеснялась и не хотела на него смотреть. Родителям, чтоб они не подумали, что я стесняюсь, я закатила такой скандал против классического искусства, с такими ругательствами…