Елена Костюкович - Цвингер

Но нет, той сладкой черемуховой дури он не вкусил. Свой русский год в преддверии встречи с Антонией Виктор прожил полным швейцарцем. Студентки его не о Кутуньо спрашивали, а спрашивали о Мишеле Фуко.

Лерочка… Буля… О полученном плетнёвском архиве Вике не сказала ни слова. Ну ясно, в тот же день все вытерлось из памяти. В две тысячи третьем году она все ночи по лесу гуляла, цыган встречала, требовала, чтобы ей привели ее внучку. Хотя внуков у нее, за исключением Виктора, нет.

Вика приехал за пять дней до ее ухода. Бабуля вдруг расцвела, и Виктора тоже охватило чувство неестественного счастья. Или естественного. Вместе! Вместе не страшно! Сколько они болтали в эти дни, сколько смеялись, сколько шутили.

— Ты досидишь до самого этого самого? — спросила она.

— Что ты имеешь в виду? — сказал он, понимая, что поступает непозволительно, потому что ему был ответ известен, а она не сумеет сформулировать. Плохо же знал он Лерочку. Она так лукаво подмигнула, что он прямо-таки взвился на стуле.

— Ну, до самой… кончинки… — сначала залихватски, а потом вдруг растерянно выговорила она. Видно было, что намерение — лихое, а само по себе слово не хотело произноситься, а синоним не подбирался. Она тогда взяла стандартное слово и его пошлифовала по пути. Придала ему нежность.

Это слово отныне будет резать Виктору душу. Это как бритовка в сердце навсегда.

Запускала старые «пластинки», пробиваясь через мусор маразма, и это был совместный их с бабулей, высокий, поэтичный, предпрощальный абсурдный театр.

Она шутила, веселила Виктора, подыскивала яркие слова, блестевшие как конфетки. Момент был так торжествен, что к моменту не подходили блеклые слова, и Виктор с Лерочкой играли в слова, выбирали на цвет и вкус.

— Что это за цветные шарфики навалены на холодильнике. Уже не знают, как его переколпачить!

Да, душенька, Лерочка, ты показала миру, на кого в этот раз замахнулась смерть. Как подл этот беспощадный замах. И какая сильная стихия здесь сопротивляется, не поддается угнетению. Беден тот мир, откуда эта сила уйдет. Счастлив тот мир, куда она переселится. В мире том, другом, наверное, фанфары трубят, праздник готовится, радостный приход ожидается.

— Я все должна контролировать. Во-первых, мир от меня этого хочет, во-вторых, такой у меня характер.

Да, буленька, правда.

— Только песок, он песок и есть… Как же на нем строить?

И это правда, родная. Любой посюсторонний гранит — он все равно песок. Твердая, прочная почва примет тебя. Укрепится тобою.

— Почему у тебя такие волосы теплые?

Тебя я уже не могу согреть, родная, только, может быть, немножко. Разве что руки, дай я подержу. Хоть немного утеплю тебя. Через сильный холод придется идти. Может, слезы мои согреют? Они теплее, чем волосы. Может, тебе легче по той дороге пойдется под теплым дождем?

— Кожа у тебя хорошая, плотная. Ну ничего, на том свете половину морщин мне сразу снимут, а остальное посмотрим. Кожу надо будет уплотнить. Неприлично же выглядеть так, как я вот сейчас… Это надо будет переделать. Вообще многому мне там переучиваться предстоит. Люкочка уже, наверно, насобачилась и все умеет. Но я тоже постараюсь не отставать от нее…

Уход ее был столь же щедр, благообразен, почетен, как все, что делала Лера в жизни.

— Все очень хорошо, — сказал им Виктор, когда в комнату вошли, зарегистрировать событие, медсестра и врач.

…На заднем сиденье в такси Виктор продолжал ломать голову. Почему же он не узнал об этих документах? Не узнал ни когда их принесли, ни когда он приехал к Лерочке на умирание. Как он мог не заметить ящики в малогабаритной квартире в Ракитках? Выбросила, что ли, сиделка их сразу? Эта сиделка, кстати, это же Люба. Значит, Люба приняла у музейщика ящик с бумагами и, не открывая, на помойку снесла? Пыль не разводить и о лишние коробки в квартире не тереться? Место-то Любе требовалось под ее товары, под трехцветный полипропилен.

Подальше ящики от старухи, чтоб та не разводила ненужную возню. А то еще вцепится бабка во все эти филькины грамоты, пойдет вспоминать и рассказывать чего не поймешь.

Проще, когда старая в безучастной отключке трусится себе на кресле, будто злак сохлый.

Поэтому Виктор и не нашел ничего при ликвидации квартиры. Где теперь, на каком киевском мусорнике память Лёди и моего семейства сгнила? Ну, Люба мне за эти фокусы ответит, погодите.

Постой, как — сгнила? Мне же нищий передал ксерокопии в аэропорту. Значит, с той помойки бумаги неведомым образом были кем-то подобраны и попали к шантажистам, авантюрщикам, к людям, чьи намерения злы.