Елена Костюкович - Цвингер

Пачка за пачкой, получилось, в общем, что он перерыл все под матрацем и переменил порядок. И Виктору не пришло в голову, что хозяин, по приметам усекший, что в его самиздате копались, мог решить: гость обыскивал помещение. Даже мог предположить, что гостивший племянник — стукач.

А потом Вика узнал, что принимавшая его пара, когда он отбыл, вскоре получила большие неприятности. Прошел обыск, уволили с работы. Вика, естественно, не имел к этому касательства. Но кому и что можно было доказать?

Виктор после этого воспоминания скуксился так мрачно и глядел таким букой, что у Вернера на лице отразился ужас, он прекратил телефонную беседу, но пришлось провести дурацкие пять минут во взаимных извинениях и раскланиваниях, что-де у Вернера взаправду был неотложный разговор, и что он очень просит простить, и что-де ничего, нет, правда, что вы, что вы, Виктор не обижен, и к Чаку за долгий разговор претензий не имеет, а полезно употребил это время на додумывание важного вопроса.

Вернер, видимо, не до конца уверился. И все же, комкая детали и взирая на Виктора с отчаянием, он изложил, что знал о Люкиных бравадах а-ля Мата Хари. И Виктору все это представилось в живых картинах, тем более что действие происходило именно в этом холле, хотя и тридцать — нет, более! — лет назад.

Прямо с вокзала, с парижского поезда, мама, молодая и взволнованная, похаживала тут с независимым видом, в шанелевской двоечке. Если вдруг она бы чувствовала, что дело неспокойно, что рукописи передавать нельзя, что за нею слежка, — Люка все равно разгуливала бы в этом холле и работала бы на выставке. Она же ездила не по собственному почину, а в командировку от французской редакции. Но тогда она должна была быть в другой одежде. Она бы по-другому нарядилась, тонкая щиколотка, пышная стрижка. Тогда входили в моду накидки и мантии. Она могла набросить любой бахромистый, пончеобразный балахон. И условленный человек, поглядев — не в Шанелевом тайере, не должен был бы на контакт выходить.

Но когда Люка бывала как раз в костюмчике своем парадном, на редкость удачном, чудном, преизящном, она в нем на многих фото, бело-коричнево-серого плетения, из тканного вручную букле, с обшитым пухлой тесьмой отложным воротничком (изгибом повторяя воротничок, густая стрижка «Видал Сассун» лезла ей на глаза), к ней будто для знакомства или для расспросов подходил кто-нибудь из людей Островского или Околовича. И из Люкиной соломенной сумки перекочевывали в его портфель завернутый в газетную бумагу столбик скрученных фотопленок, пачка фотоотпечатков, папка с рукописью.

Это было идеальное место для передачи текстов. На ярмарке все набиты рукописями, а иногда и пленками. Что-то передают. Это не подозрительно. Так и тянулось, и протянулось бы еще много лет, но только в августе семьдесят третьего Люка была отправлена в новую командировку. В далекую, в невозвратную. Выведена из мира работающих. И Ульрих, не имевший сил даже сказать прощай, вцепился в Викино плечо на кладбище и хрипел тогда на ухо Виктору голубыми губами: это почерк ГБ.

Осени той не было. Ульрих с Викой не заметили ни Пиночетова путча, ни «Уотергейта». Как о незнакомом, прочитали в газете об умершем Неруде. Впоследствии будто в новинку узнавали обо всем, морща лбы, вслушиваясь, от друзей.

Вику сызнова, вспомнил эти дни, спицей проткнуло. Как он брел с кладбища домой, неся в себе такую муку, что просто не знал, как стерпеть и додержаться до нормального вечернего разговора на кухне с мамой, когда можно будет вывалить, мыча и запинаясь, невысказуемое горе. Выговориться, поддержки спросить. И она, как всегда, поймет, и переймет на себя напряжение, а он постепенно перестанет подрагивать, держаться за голову и утихнет, прижавшись к маме, под ворожбу утешительных маминых слов.

Только обойдя квартиру, Вика осознал, что именно этому — не быть.

Он еще долго искал маму в дальних углах квартиры, а обнаруживал в примятом одеяле, в невысыпанной кофеварке, в автоматических собственных жестах, в запахах вещей и, разумеется, в снах.

Дорожная полиция передала Ульриху отчет о катастрофе. С чертежом и с замерами. Возле населенного пункта Фуэро-Наварра, в горной местности, на второразрядной дороге. Формальная версия: в одной из придорожных закусочных путники выпили пива. На Люку пиво всегда действовало как снотворное, но она забыла или не захотела думать о том. Ее разморило. Дальнейшее известно из протокола. Выживших не было. Двое скончались на месте, двое в больнице. Машина пролетела с горы около сорока метров.