Елена Костюкович - Цвингер

Доходят по городу, приобретающему на глазах военное лицо — мешки с песком у витрин, — до сборного пункта. В помещении бывшего перворазрядного ресторана «Ривьера», высоко над рекой, где еще накануне играла музыка и кружились пары, посредине выставлен длинный стол, как на свадьбу. По двум сторонам стола рассаживают рядками стриженых и разливают их первый на войне перловый суп по алюминиевым мискам. Стриженые явно согласны для победы давиться «шрапнелью». Бодро скребут, алюминиевые ложки стучат.

После обеда к сборному пункту подтягиваются, выкрикивая имена через проволочную изгородь, их жены. Многие жены приводят детей. И вдруг каждый ополченец делается снова — не военный. Он снова в мире семьи. Хватает руками руки, тянется к ребенку, стараясь приподнять его через ограду и почувствовать его живой вес.

Видимо, каждому примерещивается, будто все понарошку. Скажут сейчас: все отменено. Возвращайтесь по домам. Не произойдет ничего неприятного. Каждый ополченец заверяет жену, что через несколько недель он вернется с победой, и советует: «Не бери, если будешь уезжать, ничего зимнего, это кончится до осени».

Все в Советском Союзе в эти дни верят, будто существует «секрет победы» и что если в первые дни отступление, это просто стратегический ход. Все уверены: будет как в предвоенных фильмах. Поднимутся в воздух самолеты, накатит на быстроходных гусеницах самоходная техника, и от наглого врага, посмевшего ступить ногой на неприкосновенную землю, не останется и клочка. Ну, а несколько недель можно и помаяться в разлуке и перетерпеть перловую кашу и идиотскую маршировку.

«По долинам и по взгорьям», «Конница Буденного», «Щорс идет под знаменем». А куда, собственно, все идут? Зачем идут и все поют? Ужасно хочется спать.

Ополченцы шли по красивому розовому лесу. Они попали под обстрел в тот же день, еще не получив оружия.

Оружие и обмундирование роздали той половине их, которая осталась в живых. Замерла наконец марширующая толпа. Предстояло рыть. Окопы, противотанковые рвы и могилы для товарищей.

Наконец поступил первый боевой приказ. Роту перестроили в порядок и объяснили задачу: пробежать поле и закрепиться возле ольховых зарослей. Это исходный рубеж для атаки. На холме, в деревне, находился противник.

Рота была голодной. Побежали, поправляя обмотки. Эти обмотки никому не давали спокойно жить и разматывались в самые критические моменты. Пробегая по грядке с капустой, Семен (в непрожитой судьбе) выхватил лопатку и срубил кочан, разрубил и на ходу бросил куски товарищам. Теперь все бежали, хрумкая листьями.

Вдруг увидели — боец несет две буханки хлеба. Он сказал, что на опушке леса разбита во время бомбежки машина с хлебом. Быстро двинули туда, набрали полные санитарные носилки буханок, побежали вместе с ними, на ходу передавая направо и налево. Забрасывали и в отдаленные приямки, где кто-то успел окопаться. Вот уже все отделение жевало хлеб, не выпуская винтовок. А довольно скоро налетели несколько «юнкерсов» со своими непременными спутниками, «мессершмиттами» прикрытия, и положили прямым бомбометанием всех ополченцев до единого, и наевшихся, и не успевших перекусить.

Угадал ли, воссоздавая Симину повесть о неслучившемся? Вика не знает. Пробовал записать, зафиксировать, спасти на бумаге чье-то былое бытье. И еще попробует: «Как меня взяли», рассказ красноармейца-художника.

Полшестого. Эх. Дам себе, раз уж так пошло, разрешение до семи — полвосьмого в номере побыть.

…Стояли перед избой, куда вводили по три-четыре человека. В избе обыскивали и смотрели, какие документы у кого. У нас не было документов, но мы знали, что «документы» у нас на лице. Переводчик уже сказал нам, что мы командиры, поскольку у нас усы и длинные волосы.

Я решил, буду твердить, что я художник, кунстмалер. И вот дошла до меня очередь. Все это происходило в большой избе, где окно было завешено одеялом. Приказали положить вещмешки на стол, снять противогазы, стали все потрошить. Из санитарной сумки отбирать ничего не стали. Оставили в ней даже банку с медом с наклейкой от лекарства. Видимо, решили, что это лекарство. Зато отобрали кусок сахару, кусок сала, поясок и сложенный в четыре раза чистый носовой платок. Поразила мелочность. Как солдат может отбирать такие незначительные вещи у бывшего противника.

— Их кунстмалер! — прокричал я заготовленные слова.

Копавшийся в моих вещах парень поднял голову и уставился на меня. Перевел глаза на лейтенанта.