Елена Костюкович - Цвингер

Не знаю, найдет ли вас это письмо в Ленинграде. Пишу на всякий случай. Думаю, что вы меня давно уже похоронили. Но, как видите, я пока жив. Когда-нибудь, в письме или при встрече, раскажу, что я пережил за истекшие два года. Папа и мама погибли в Киеве от руки гитлеровских извергов. Где Лерочка, Лючия и что с вами всеми? Немедленно напишите…

Тем временем Лера старалась вызнать насчет его родителей. На адресованной родителям открытке приписала, мучительно это перечитывать, в нижней части: «Если письмо не попадет к адресату, очень прошу тех, кто знает о моих родителях что-нибудь, сообщить мне об их судьбе. Буду бесконечно благодарна».

Знали о родителях, конечно, соседи. Но не потрудились даже на такие слова отозваться. Через два месяца открытка вернулась с пометкой «За истечением срока хранения возвращено. Не проживают». Не нашелся ни один человеческий человек, чтобы на вопль о помощи откликнуться по-людски.

Лера хранила эту открытку всю жизнь.

— …на Рейтарскую, 32. Я узнал от соседей, что родителей нет. Что уже больше двух лет нет на свете. Соседи рассказали, как составлялись списки с помощью управдома, как шла истерическая торговля за полукровок и выкрестов. Это были неплохие соседи. Им не показывали, должно быть, Лерочкину открытку. Хочется думать, не показывали. За два дня перед освобождением города, по их словам, в квартиру вбежала Лерочкина двоюродная сестра. Она укрывалась в деревне возле города, пришла узнать о Жалусских. И другие соседи, которые в комнате напротив жили, ей закричали: «А, еврейка — за барахлом пришла? В гестапе твое барахло!»

— Можно подумать, на фронте с нами обходились человечнее… Чёрта!

— Вот именно. Я как раз сейчас про это пишу, я тебе прочитаю пару страниц.

— Конечно.

— Налей. Пишу ответ незнакомому читателю, с которым я по всем пунктам согласен. Послушай, что он пишет… (нрзб) …

Нрзб — это не написано на бумаге, а показывается, будто пантомима. Фигуры корчатся, корежатся и подергиваются световой ряской. Экран слепит. Голоса перешли в визг. Когда все снова приобретает форму, разговор идет, но он идет уже с какого-то другого места.

— Да, кстати, говорил, мне на прошлой неделе удалось купить в лавке Некрича «1941, 22 июня».

— И я жду. Обещали в киевской лавке отложить.

— Вот книга, можешь читать. Ничего тебе уже не отложат. Некрича запретили и изъяли из магазинов.

— Да ты что! А ты так взял и купил в Москве?

— И читал все эти дни. Ты тоже должен прочесть Некрича, Сима.

— Понимаю, главный тезис Некрича вот: у них своих жалели, а наши своих не жалели.

— Да. Он пишет, сколько народу угробили, когда брали Берлин…

— Ну, Берлин… То Берлин! А сколько народу за Киев! Берлин все-таки фашистское логово. И конкуренты могли опередить и раньше войти.

— Кто?

— Союзники.

— Извини, конкурентами под Берлином были не союзники, а свои. Союзники берегли людей. Уступили нам пекло — Берлинскую битву. Чтобы твой фронт с моим схлопнулись грудями. Жуков не пустил вас на Берлин. Хотя у Конева было завоеванное право, это сказано и у Некрича.

— Мне крупно повезло…

— Тебе повезло, а нам, Первому Белорусскому? Двести тысяч жизней.

— Даже больше!

— Даже больше. Зачем в город перлись? Можно было потянуть, сами бы выдохлись. Нет, уличные бои. С танками… В Берлине из каждой двери и из-под каждой лестницы вылезал фаустник и в танк свою хреновину засобачивал.

— Кстати, пока тебя не было, Рафик дал машинопись. Почти про меня, хотя, слава богу, лишь почти. Перевод с украинского. Как Днепр форсировали…

— Зовут как?

— Дмитро Мищенко. «Батальон необмундированных». Мне Рафик принес недавно, я таскаю, не могу оторваться. Гляди… Это о тех, кого звали «пиджачниками», «черносвитниками», «черной пехотой», кого гнали в бой перед войсками, чтоб кровью смыли позор пребывания на оккупированной территории. То есть о таких же, как я, Лёдик. Меня случайно чаша сия…

— Минула, Сима. Тебя она минула, а их отправили в мясорубку.

— Меня спасло чудо тогда. Бухгалтер.

— Да, Сима. Он приводит вон цифры, которые лично мне были неизвестны. Да. Вот берем Киев. Кажется, участвовало с двух сторон, вместе, четыре миллиона. Вдумайся. Одних только штрафников погибло приблизительно двести пятьдесят — двести семьдесят тысяч.

— Может, и больше.

— Может, и больше. Списков мобилизованных никто не вел. Книжек красноармейцев на сельских дядек не заводили.

— Не только на сельских. В «черные пиджаки» гребли и киевскую интеллигенцию.