Елена Костюкович - Цвингер

— Так что в Киеве нового за две недели?

— Зинаида Николавна в порядке. А у нас все без эксцессов, на чем и благодарствуем. Только вот дочь волнует нас с Лерой. Очень мрачная. Невероятно молчаливая и мрачная.

— Думаю, это нормально. Такие периоды мучительны, но и полезны. Именно в такие периоды люди растут. Может, и вы с ней научитесь понимать друг друга.

— Да, вероятно, ты прав. Недавно наконец переговорили, хоть и на повышенных тонах. Слушай, а может быть, пойдем куда-нибудь отсюда?

— Куда идти, снегом все занесено. Хорошо, я понял, больше пить не буду. Так давай, ты говорил о Люке.

— Побеседовали о будущем. Она мне: если я туда попаду — явно не для того, чтобы по Елисейским Полям гулять. А чем же ты там займешься, спросил я. Сказала, знает чем, но это не наше с мамой дело.

— Ну, знает, и хорошо.

— Так как же не наше дело. Она своим умом, ты знаешь, уже пожила, и что из этого получилось.

— Получился твой внук любимый, ничего плохого.

— Ну и на кого это легло — с Викой возиться? Если не на нас с Лерой? Люкин характер — ой. Когда упрется, ей кол теши на голове. И у меня есть подспудное чувство, как будто она под чьим-то сильным влиянием. Человека? Идеи? Странно — вроде ни с кем не общается. Что она желала про Париж… этой фразой сказать?

— Что она взрослеет. Что приходит осознание смысла.

— Раньше меня волновало, что у нее не было страсти ни к чему. С равным успехом она и на физический пошла бы.

— Ну а пошла на филологию, и в этом судьба. Она много думает, обдумывает свои задачи. Дай срок, Сима. Думаю, что в конце концов она еще нам покажет неожиданные поворотцы.

— Он и наступил, этот конец концов, — прокашлялся и встрял в их разговор Виктор. — Он наступил. И поворотцы. Мама не вписалась в поворот… Да, ты пытался удержать, дедик. Предчувствовал. Жаль, что ты как следует не поговорил с Лючией. А ты, дядя Лёдик, знал больше, нежели остальные. Но по шалопайству, по ноншалантности позволил бабочке полететь на огонь!

Удивительно, что дед и Плетнёв на эти отчаянные речи и голов не повернули. Ноль внимания. Занялись себе нарезкой своей телячьей. Хрен из соусника выколачивали, он там присох.

— Главное, Сима, что есть страшный движитель войны — неудовлетворенное чувство пола. Всесокрушающее. Это пружина геройства, но и садистского измывательства над побежденными.

— Когда мы вошли, я от мерзостей взор воротил. Понимал, против армии насильников ничего не могу, у них своя правда.

— Для меня эта тяга не закон. Но и вступиться мне силы недоставало. Преклоняюсь перед Левушкой Копелевым, который в Восточной Пруссии не философствовал, а защищал. За что и под трибунал попал, и ГУЛАГом поплатился.

— Я из-за этого знаешь как терзался, Лёдь. Как мы могли, как позволяли себе не противостоять зверствам. Тем более, что немцы… немки… это люди. Уже не по Эренбургу. Ты ведь тоже работал с немцами.

— Ну! Вместе бедовали. Я помню сентябрьский Берлин. Колонны, гербы, статуи на высоких разбитых карнизах. Сколько сил они положили, чтобы улицы в порядок привести. А мы подкармливали их, думали — вот на что он, оказывается, годен, еще как он годен, порядок немецкий.

— Я просто с немцами вместе трубил. Вернее, они со мной. Без сна семь или восемь вахт в ту неделю в Дрездене. Они были люди. Музейщики. Георга… Как подумаю, что первым делом я ее арестовал!

— Смех и грех.

— И нежность, и любопытство, и совместная одержимость целью. Мы с нею были частью парадоксального кампфкамерадшафта.

— И ты уже не думал, чем эти немцы занимались за два месяца до того.

— Что ты, думал. Кто из них мог лежать за пулеметом, откуда очереди уходили в маму, папу, тетю Фаню.

— Может, расстреливали не немцы, а местные. Эсэсовцев по штатным спискам во всех командах было человек по тридцать. Остальные с желто-блакитными повязками.

— Точно. Такой же украинский расстрельный взвод убил… из пистолета? из винтовки?… моего свекра. Мы узнали сразу, когда его ликвидировали. Нам из милости сказал об этом оперуполномоченный. Он Леру в кафе зазывал. Мы ведь и это невыносимое знакомство имели, ухаживающего опера. Он не сказал нам, правда, но, по его словам, сам даже и не знал, где и как Герша Вениаминовича уничтожили. Где пьяная команда расстреливателей, налитых дешевой водкой, тащила его в подвал. В сердце? В голову? На Думской площади, в подвале института благородных девиц? В тюрьме в Лукьяновской?

— Так мы, Сим, о немцах…

— О каких немцах?

— Да говорили только что. Как ты жалел их в послевоенной Германии. До чего это было не похоже на насильственное братание с ними же в тридцать девятом.