Елена Костюкович - Цвингер

— А в книгу «Семь ночей» дать не смог?

— Нет, конечно. «Кто Дрезден бомбил? Союзники! Наши союзники! Как вы можете это описывать?» Ни слова, что бомбили американцы. Надо, чтоб виноваты были нацисты, — как хочешь, так и вертись, а эффект чтоб был тот.

— И как ты добивался эффекта?

— Деталями. «Везде торчала арматура».

— Что ж это ты, — вытянув шею, кричал тем двоим, не умея докричаться, Вика. — Что ж ты им пособничал. Знал же цену себе. Тебя оттерли. Не наградили. Ты припухал без работы. Чертил студентам курсовые, рисовал ярлыки для портвейна. Лера на худкомбинате красила сталинов, усы им акварелью рисовала… Так что ж ты им: извольте, бомбежку уберу, арматуру расставлю везде…

И вдруг дед повернулся к нему всем корпусом, наконец заметив и нисколько не удивившись появлению в ЦДЛ выросшего Вики, и ответил ровно:

— А ты чему удивляешься, внучек? Думаешь, мы выбирали? А кстати, да, выбирали. Выбрали делание, а не сидение глаза в пол. Мы говорили шепотом, который гремел как горн. Достаточно было просто имя проговорить. Проговорить посметь. Знаешь ведь? Помнишь ведь?

— Как, в смысле — помню?

А, да, понял. В перестройку первым признаком свободы было, когда просто поместили фамилию «Гумилев». В «Огоньке». Просто фамилию и один стишок, ни слова про расстрел, ни в чем не обвиняя власти. Тем не менее «Огонек» за восемьдесят шестой год, апрель, был распродан тиражом в полтора миллиона.

— Да. Вот я тоже фамилию пропихнул в печать. И знаешь кого, милый мой внук? Ван Гога! До меня в Союзе про Ван Гога не писали. И картины его были в запасниках. Так ты бы видел, как публика реагировала! Следом за тем я выпустил книжку об импрессионистах. В те времена, когда Хрущев орал против «формализма». И опять же, она горном прозвучала на фоне немоты. Что ты думаешь? Нам не хотелось бы говорить громко и прямо? Как вы говорите теперь. После этого, как его, переустройства.

— Что? А, перестройки.

— Извини, перестройки. Громко и прямо. Мы могли только шептать. И выходило тихо и криво.

— Сядь же и напиши все, что можешь, хотя бы в стол, Лёдик. Ты про окопы Сталинграда гораздо глубже мог бы рассказать. И ты тоже, дед, написанное сохрани и напечатай, или я напечатаю!

Отлично, Виктор, ты на них кричишь и требуешь отрезвления, прорыва к правде, действия.

«Напиши! Напишите!»

Правду о войне. Правду о послевоенном разграблении коллекций Цвингера. Правду об издевательстве над памятью Бабьего Яра.

Ну, расхрабрил ты их. Да они и сами раздухарили друг друга не на шутку.

Лёдик через год после этой беседы митинг в Бабьем Яру организовал и речь произнес.

А Контора послушала-подумала, да и стала наползать всей своей массой на Лёдика.

Эта самая прослушка, в конец которой влился твой голос, голос потомка, правдоискателя, — начало Лёдикиных и дедовых бед.

А может, и устранения обоих.

Тогда они поклялись друг другу: «Напишем». А гэбисты тогда же взялись создавать план, чтобы не допустить их написать. Отобрали у Лёдика архивы. Выпихнули его за границу, предварительно обозвав «психопатом» и «писателем третьей категории». Опубликовав о нем в «Правде» статью «Путь предательства». Затем лишили гражданства «за проступки, порочащие гражданина СССР». А затем… ударил сильный ток…

Они же и деда Симочку страшным способом — сбив на лету в Европе не в меру распрыгавшуюся его дочурку — элегантно и эффектно препроводили тоже на тот свет.

На тот свет. Слишком яркий свет. Надо бы выключить такой яркий свет.

Так и не выключил. Лампа светила ночью в лицо, как на допросе. Стащил очки, растер переносицу и напялил снова. Время уже надевать, а не снимать. Жаль, фильм тем временем кончился. А откуда он взялся? Любительская съемка. Может, пробный кусок из «Романа и Евы»? Стоп, на чем я смотрел? У меня же нет компьютера. Компьютер в Киеве, разбитый. То есть не в Киеве, в Париже.

Нет, погоди. Я живу не в Париже, я живу в Милане. Что же, это Милан? А почему подушки квадратные, не продолговатые? Нет, не Италия. Москва, вероятно? Господи, все это, кажется, законченный бред.

Спал я, выходит. А распечатка? Распечатка не исчезла. Она просто расползлась. Листы рассыпаны по кровати. Да, она тем самым «Напиши!» и кончается.

Я, по дурацкому обыкновению, спал и читал.

Это от температуры. Спал и во сне читал. Мой фирменный номер. Температуры уже нет. Но глаза болят.

Зная советские традиции, можно было не сомневаться: на основании расшифровки гэбэшники хотели устроить суд. Из текста явствовало: дедик и Лёдик в преступном сговоре вынашивают планы подрывных книг. Не допустить, чтобы те выговорили замолчанное и вычеркнутое, опубликовали после зацензуренных вариантов — бесцензурные.