Кристофер Мур - SACRÉ BLEU. Комедия д’искусства

Они брели вниз по склону без определенного пункта назначения в головах.

— В мастерской у меня коньяк закончился, — сказал Анри. На самом деле, ему очень хотелось спросить у Жюльетт, не сможет ли он когда-нибудь хоть как-нибудь снова увидеть Кармен — его Кармен.

— А у меня квартира маленькая, — сказал Люсьен. — А о булочной и говорить не стоит. — Ему же хотелось лишь остаться наедине с Жюльетт, полностью раствориться и потеряться в ней. Желание, правда, несколько охлаждалось опасением, что она может его прикончить.

— А как, кстати, матушка? — спросила Жюльетт. На самом деле она прикидывала, что нужного количества коньяка может и не оказаться — такого, чтобы хватило облегчить муки исповеди, но при этом не подвигнуть ее на то, чтобы проделать бреши в печенках ее исповедников и продолжить заниматься своими делами.

— Привет передает, — ответил Люсьен.

— Она меня хлебной доской огрела?

— Сковородкой для блинчиков.

— Крепкая женщина.

— Ничего она не передает. Это я сочинил.

— А ко мне она всегда была добра, — сказал Анри. — Хотя, с другой стороны, я никогда не чуть не убивал ее сына.

— И не разбивал ему сердце, — добавил Люсьен.

— Это же ради искусства, понимаешь? Я не чудовище, — сказала Жюльетт.

— Ты отбираешь у людей жизнь, здоровье, любимых и близких, — сказал Люсьен.

— Я не всегда чудовище. — Жюльетт надулась.

— Чудовище с изящной попой, — произнес Анри. — С чисто эстетической точки зрения.

Они как раз шли мимо табачной лавки — в ее дверях стояла насупленная тетка и хмурилась им, а отнюдь не кивала с обычным приветливым bonsoir.

— Быть может, мою попу мы обсудим в более уединенном месте? — спросила Жюльетт.

— Или вообще не станем, — кивнул Люсьен.

— Ты же нарисовал мой огромный портрет, Люсьен. Ню. Ты рассчитывал, что никто не заметит?

— Он спрятан в каменоломне.

— Это единственное надежное место недалеко от заведения Брюана. Я больше ничего не придумала.

— У меня в квартире полный бар, — сказал Тулуз-Лотрек.

Так они и оказались в гостиной Тулуз-Лотрека — пили бренди и беседовали о том, как неудобно позировать для классических сюжетов.

— Знаете, что я больше всего не любила, когда позировала для «Леды и лебедя»? — сказала Жюльетт. — Ту часть, когда надо драть лебедя.

— А если все дело в картинах, почему вы сама просто художником не становитесь? — спросил Анри.

— Пару раз я так делала — становилась художником. Но краска от этого, похоже, не делается. И выяснилось, что у меня нет таланта. Хотя в то же время я могла вдохновлять других как модель.

— Берт Моризо? — уточнил Люсьен.

— Да. — Жюльетт допила и протянула бокал Анри, восполнить. — Не поймите меня неправильно, мне очень нравилось стоять вместе со всеми остальными, выставив мольберты в линию, и писать тот же сюжет. Сезанн, Писсарро, Моне, Ренуар, а иногда еще Сисле и Базилль. Сезанн с Писсарро в своих высоких сапогах и холщовых куртках, будто вышли в далекую экспедицию. У Сезанна еще и эта нелепая красная перевязь — показать, что он с Юга, а вовсе не парижанин, а Писсарро — со своим тяжелым посохом, хотя вышел всего-навсего на берег Сены писать Новый мост. А я в весеннем платье, совершенно неуместная среди мужчин, принятая Отверженными. — Она с улыбкой вздохнула. — Милый Писсарро. Он как всеобщий любимый дядюшка. Помню, как-то раз пришли мы на показ наших работ в галерее Дюран-Рюэля, а какой-то зритель заметил меня среди мужчин и обозвал gourgandine. Это я-то потаскуха? Писсарро двинул ему в челюсть, тот упал, а они с Ренуаром и прочими стояли вокруг и отчитывали его — но не дамскую честь мою защищали, а рассказывали, что я за ценная и замечательная художница. Милый Писсарро. Так ревностно стоит за правду. Столько благородства. — Она подняла бокал и выпила за Писсарро.

— Ты к нему и впрямь очень нежно, да? — спросил Люсьен.

— Я его люблю. Я их всех люблю. Их и надо всех любить. — И Жюльетт опять вздохнула и закатила глаза, как мечтательная юная девица. — Художники…

— Ренуар так говорил, — заметил Анри. — Что нужно их всех любить.

— А кто, по-вашему, его этому научил? — Она улыбнулась, не отнимая бокала от губ. Глаза ее от бренди зажглись, в них искрилось плутовство, отражались желтые газовые фонари на улице. В их свете и ее темные волосы светились призрачным ореолом. Художникам было трудновато следить за тем, что она им говорит, и не увлекаться тем, как на нее падает свет.

— Ты? — уточнил Люсьен. — Как его Марго?