Евгений Будинас - Давайте, девочки

Рыжюкас долго стоял и смотрел на Ленкины окна. Что-то снова его сюда привело после разговора с братом. Было около восьми часов вечера, уже стемнело, но света в них не было, почти во всем доме свет не горел. Только на втором этаже разговаривали и смеялись. Там, наверное, были гости.

– Слабо свистнуть?

Рыжюкас оглянулся. На улице никого не было. Свет фонаря тихо падал на булыжники мостовой. Как вымерли, подумал он, и поднес четыре пальца ко рту…

Получилось. Как у паровоза на перегоне. Дом аж присел в темноте, а в окнах напротив задрожали стекла.

Окно наверху распахнулось, из него выглянул пожилой человек с усиками и в подтяжках. «Мистика, – подумал Рыжюкас. – Я же его по телефону видел».

– Безобразие какое-то! – сказал человек с усиками, явно ища у него поддержки. – Хулиганство.

…Нет, степенным старцем он себя не ощущал. Тем более немощным. Хотя некоторую тупиковость ситуации все же чувствовал.

Об этом он и думал весь день, после ухода брата. Перечитывая свою злополучную рукопись и соображая, как же с нею поступить.

Приближение немощи, конечно же, его пугало, но с годами – как ни странно – все реже.

Оказалось, что жизнь неплохо подготавливает своих «клиентов» к закату. Потихоньку меняя шкалу ценностей, она позволяет привыкнуть к мысли о неизбежном и успокаивает ранее неизвестными средствами.

Так, к примеру, раньше Рыжюкас абсолютно не умел ждать. Он был настолько нетерпелив, что чайник чаще всего снимал не вполне закипевшим. Даже на диване он старался быстренько полежать, как подтрунивали над ним его жены. Любое ожидание – письма ли, признания заслуг, обеда, весны или телефонного звонка – для него всегда было мукой. Постоянно куда-то летая, он перед каждой командировкой подолгу выверял маршрут, стараясь выстроить его так, чтобы нигде не застревать в мучительном ожидании пересадки.

А сейчас – никаких тебе мучений. Просвет в расписании самолетов или поездов сулит лишь радость повнимательнее всмотреться.

Люди куда-то идут, как их всюду много (в рабочее-то время!), ремонтируется дорога, грейдер не может развернуться (заденет или не заденет «жигуль» у бордюра?); пес домашний (ошейник) деловито бежит (знает куда?), да еще и застыл на переходе, явно поджидая хозяина (или зеленый свет?), низкие тучи зацепились за трубу котельной, буфетчица протягивает бумажный стаканчик кофе со сливками нечесаному и замызганному бомжу (это ж любовь!)…

Или взять, к примеру, одиночество. Оно всегда бывало невыносимым, а стало блаженством. За этот месяц в Вильнюсе чтобы вот так ни с кем не пообщаться, – да раньше он бы просто свихнулся! Но что-то пока не пришлось поскучать…

С годами и бессонница оказалось благом: как замечательно: проснувшись среди ночи, лишний часок поразмыслить!

Или тот же склероз…

Попросил недавно секретаршу записать пришедшую ему в голову мысль. Она записала, но листок затеряла. А он забыл – и мысль, и то, что она должна быть записана. Промучился неделю, так и не вспомнив. Та приходит, винится: нашла, мол, запись. А записано дословно вот что: «Когда человек помнит, что он что-то забыл – он мается, когда и этого не помнит, он спокоен и счастлив».

Сколько ерунды он теперь вообще не помнит. Ключи от машины – это ладно, недавно полдня искал свою машину, забыв, куда ее поставил, сначала забыв, что на машине приехал… А зачем она вообще нужна – эта машина?.. Про совещание в Литфонде, извините, забыл, сто дурацких обязательств запамятовал, имя этого, ну, этого гения мирового кино забыл, название книги вообще не прочел – забыл на обложку глянуть, книгу закончив и вернув приятелю… И еще миллион ненужностей успешно канули, освободив сознание…

Зато сколько всего всплывает в памяти, казалось, давно забытого!

Шум струй, медленно повернувших замшелое мельничное колесо, а мельница уж сорок лет как сгорела; тени рыб у грота в Гурзуфе врассыпную метнулись, навсегда отпечатавшись в памяти; клюква в стакане со сметаной и сахаром на заимке под Ханты-Мансийском пронзает мозг иголками, истошно кричит паровозик-«кукушка» с узкоколейки за домом полвека назад; обалденно пахнет стерляжья уха на Оби, когда на костре уже закипает картошка, а ты еще только закидываешь снасти; баржа на Москве-реке, в самом центре, под Каменным мостом медленно уплывает куда-то вбок: на веревке сохнет белье, малыш на палубе плещется в тазу и играет гармошка; старый жестянщик идет дворами от дома к дому: «Па-а-ять, па-аправлять, крышки-донышки вста-авлять, па-а-ять…» – злой язык паяльной лампы не отпускает взор; низко стелется туман над заливными лугами под Рязанью, куда студентом с похмелья уходил в траве отсыпаться; шелестит скирда соломы, когда поутру выбравшись из нее с будущей женой, навсегда уткнулись восторженным взглядом в белую церквуху Покрова-на-Нерли; восьмиклассницы на переменке жмутся к печке, чтобы согреться, их отталкиваешь, а ладонь упирается в девичью грудь; вертолет МИ-6 низко летит над зимней тундрой вдоль «Мертвой дороги» под Салехардом; старуха-проститутка с фиолетовыми подтеками на мясистых обнаженных плечах так и стоит на улице Сен-Дени в Париже; заснеженные ели застыли, не шелохнувшись в сугробах на бывшей даче Бонч-Бруевичей в подмосковной Барвихе; аист взлетает с крыши хутора под Вирбалисом, плавный взмах его крыла на вираже поднимает в душе сто завихрений, а звон кузнечной наковальни в бесконечной дали не оставляет, как утренний колокол…