Евгений Будинас - Давайте, девочки

Всем было страшно, как перед затмением…

Но солнце вовсе не стало траурным в день похорон. Оно светило по-весеннему неприлично. Мать сообщила, что скоро загудят и остановятся поезда, машины, автобусы. И пешеходы остановятся, даже телеги у базара. Потом и впрямь засвистел паровозик-кукушка за самым домом, поезда на железной дороге откликнулись многократным басом. Все действительно замерло. Лишь его одноклассник Сюня, только что уехавший от него на снегурках, не успел наверное, добраться до дома и катил, не думая останавливаться, по утоптанной и скользкой дорожке, как отъявленный антисоветчик…

Три года спустя Сюня же и влетел в раздевалку после ботаники, размахивая газетой «Правда», выдранной из подшивки. Он собирался что-то сказать, но его опередил Вовик Шмальп, который всегда все знал, потому что слушался папу и слушал, о чем говорят взрослые.

– Ваш Сталин, – выдал залепуху Вовик, – предатель и гад.

В раздевалке стоял страшный гвалт, но Вовик Шмальп попал в паузу. Получилось, как если бы он в обществе громко пукнул. Стало тихо, и если бы не Сюня с газетой, Вовику уже тогда пришлось бы брать справку о том, что его побили.

Они сорвались с физухи и с литературы, хотя с Горькой Матерью было лучше не шутить. В сортире они вслух по очереди прочитали статью о «культе личности», не слишком много в ней поняв. Но портрет Вождя Всех Народов, сорванный Мишкой-Дизелем в пионерской комнате, был дружно ими обсикан: улыбка в усах криво поплыла в пересечении струй…

Но все было совсем не так просто. Потому что дома, когда за ужином сестра Рыжука робко, скорее даже вопросительно, произнесла что-то похожее на залепуху Вовика Шмальпа, брат молча достал из кобуры пистолет и, многозначительно передернув затвор, положил на стол. Такого он не мог позволить даже родной сестре.

Точно так же, как сейчас он не мог простить младшему брату все, что они наделали с огромной страной, начав перестройку, с того, что разрушили последние остатки великой Истины, которой он с честью служил всю жизнь.

Пока «предки» растерянно пытались вникнуть в эту перипетию истории, «потомки» сразу уловили ее суть… Вряд ли они что-то тогда до конца поняли, но кое-что все-таки усекли. Относительно идолов, которым, оказывается, не стоило поклоняться…

Они срывались из дома, шатались по «броду» и торчали в подъездах, часами обсуждая удивительную жизнь. Отремонтировав с дядей Сашей школу и заработав первые деньги, они приоделись «под стиль»…

Еще недавно все носили курточки-вельветки на «молниях», как у Мишки-Дизеля, одинаковые кепочки-восьмиклинки с пуговкой на куполе и несуразные пальто до самых пят. Другого и быть не могло: только эти самодельные вельветки и кепочки продавались на базарной толкучке и только такие пальто украшали витрины магазинов. У мальчишек в одинаковых курточках и кепочках еще не возникало сомнений, они жили по правилам, которые им казались непреложными.

Но когда все вокруг уже более-менее сыты и обуты, а Истина пошатнулась, и ее стали безнаказанно перемешивать с комками оттаявшей в хрущевскою оттепель грязи, непреложные правила как-то сразу утратили свою непреложность.

Пришло другое время, появилась возможность кочевряжиться: выбирать и перебирать – сначала в одежде (благо уже появилась Мода), потом и в мировоззрении.

Это естественно, это подчинено законам развития. И, вызывающе зауживая штаны – согласно моде – или укорачивая пальто, они на самом деле совершали первые шаги на долгом пути к… экономической реформе, а затем и к политической перестройке.

Далеко не все были к этому готовы, поэтому новое пальто Рыжий и не думал относить в ателье. Его там сочли бы свихнувшимся.

Он взял кусок мыла, ножницы и старый носок. Носок – чтобы мылом провести черту параллельно краю полы, так как под рукой не оказалось ничего более подходящего.

И через пять минут уже двигал в город, как самый модный пижон.

– Ого, мы уже осваиваем стиль! А как на это посмотрит наша мама?

Штучки вроде этой были в Ленкином духе: загнуть что-нибудь, будто она вдвое старше.

Ежу понятно, что связи между укороченным пальто и грядущими реформами Ленка не усекала. Рыжий, впрочем, тоже: слово «экономика» вызывало в его сознании лишь один образ – темный суп из хлеба с жареным луком и шкварками… Хотя его рука с блестящими ножницами и дрожала от волнения, как птенчик.

Но перемены были уже неизбежны, потому что индивидуальный вкус обязательно становится экономическим рычагом. Пусть до начала первой, «косыгинской» реформы и оставалось еще почти десять лет. И еще двадцать лет до начала «горбачевской» перестройки, когда свод непреложных правил, по которым жил брат и его поколение, и еще до них – поколение отца, рухнул, как тогда показалось, совсем…