Евгений Будинас: Давайте, девочки

– Но готовить их большая морока, и для себя одной нет смысла затевать. Да и в столовых сейчас так неплохо готовят…

Сестра присядет, устало и грузно навалившись на стол. Едва пригубив домашнего смородинного из пузатой и чешуйчатой, как ананас, бутылки, и сразу улыбчиво ослабнув, она примется обстоятельно рассказывать последние новости. Кто из соседей уже переехал, получив квартиру в новом районе, у кого внуки пошли в школу, и что у Руты (ты обязан помнить Руту) теперь новый мужчина, потому что ее мужа, твоего кореша Кольку Грепова, в прошлом году таки посадили за какие-то махинации с недвижимостью…

Рыжюкас подошел к двери в свою комнату, постоял, задумчиво провел ладонью по гладкой, крашеной масляными белилами поверхности косяка с едва ощутимыми на ощупь горизонтальными бороздками.

Это не линейка логарифмов и не геодезическая рейка, хоть и очень похоже, – бесхитростный и универсальный измерительный прибор под названием дверной косяк.

Раз в году, в день рождения, тебя ставят на порог, прислоняют затылком, и, послюнив химический карандаш, отмечают, насколько ты вымахал. Расстояния между черточками сначала растут, потом начинают уменьшаться, на каждый год отводится все меньше сантиметров, неумолимо сближаясь, черточки однажды сливаются в одну жирную, несколько раз повторенную черту. Это и есть твоя окончательная высота над уровнем пола. Можно, конечно, привстав на цыпочки, добавить себе еще пяток сантиметров, но взрослому человеку это как бы ни к чему.

А вот спуститься по ступенькам этой нарисованной лестницы очень хочется. По пути обнаруживая, что с каждой черточкой вокруг становится все светлее, а потом и вовсе остается одно громадное рыжее светило – такое, как бывало, если долго смотреть на солнце, лежа на спине и крепко зажмурившись…

Простая, бесхитростная линейка, где жизнь размечена сантиметрами, прямая с черточками лет. Но как же не соответствует ее масштаб всему, что случилось дальше. И как все-таки хочется все соразмерить. Пройтись по этим черточкам-ступенькам, оглянувшись на самое начало, попытаться увидеть в прожитом какой-то смысл и направленность – к чему-то же он шел, стремился, выбирался, карабкался, спотыкаясь и кувыркаясь, чем-то мечтал свой путь завершить…

Сознательную жизнь маленький Рыжук (именно так трогательно звучала тогда фамилия его отца, обрусевшего за многие годы скитаний по России, а вовсе не Рыжюкас) начал с того, что деловито тюкнул по носу соседа по двору Кольку Грецова, заявив, что тот – Пэцик.

И Колька Грецов, сын Петра Грецова, водопроводчика, навсегда стал Пэциком. Он промаялся с этим прозвищем всю жизнь, которая хотя и посбивала с него спесь, но так и не отучила посягать на чужую собственность, будь то детские мячи или недвижимость.

Грепик-пэпик-пэпик-грецик.

Много лет спустя, на свадьбе своей младшей сестры Пэпик попытался вернуть Рыжуку оскорбление, нанесенное ему в детстве. По понятной причине находясь в состоянии невесомости, он вознамерился достойнейшим образом вывернуть нутро в палисадник ближнего соседа и друга детства, для чего и попытался перегнуться через забор. Но надолго завис на штакетинах, поскольку руки и ноги, свисавшие плетьми, никак не доставали земли, что делало Пэпика похожим на брошенную сохнуть на забор шкуру теленка.

Воспользовавшись паузой, соседка Рыжуков решила прочесть ему лекцию об опасности злоупотребления алкоголем. Пэпик долго внимал ее доводам, видимо, прислушиваясь к голосу добродетели, потом громко икнул и с безнадежной вежливостью осведомился:

– Ольга Франпевна, не могли бы вы помочь мне спуститься на землю?

Сколь возвышенно было в нем чувство оскорбленного достоинства, можно понять хотя бы из того, что Ольга Франпевна была его родная мать и он впервые обратился к ней по имени-отчеству.

Ветхий забор, на котором висел Пэпик, был построен за четверть с лишним века до того и служил Рубиконом, через который периодически перехлестывали страсти междоусобной войны двух дворов, постоянно враждующих из-за приоритета в пользовании деревянной помойкой, помещавшейся на территории соседей, но лицом своим, забралом повернутой к дому Рыжуков.

Педагогической волей родичей именно к этой помойке было обращено и прошлое мальчика, и его будущее.

С малолетства прекрасно выговаривая любое, хоть бы и запретное слово, Рыжук никак не мог справиться с собственным именем, вместо которого у него получалось «Ге ня», а то и вовсе «Пеня». И вот однажды, поздравив сына со вторым в его жизни днем рождения и вручив ему в качестве подарка новый резиновый мяч, родители торжественно сообщили, что «Гены-Нены» больше нет, а есть Гене, что «Пеню» выкинули на помойку и он утонул…