Роберт Стоун - Псы войны

Боль все сильнее. Ускользает из-под контроля.

Треугольник.

Распадается в этой жаре, не может держать форму.

Не исчезай, дьявол тебя побери!

Гате гате парагате парасамгате бодхи сваха.

Еще раз.

Гате гате парагате парасамгате бодхи сваха.

Нет, это не годится. С этим отрубишься.

Здесь нет абсолютно ничего, продолжала пульсировать мысль, кроме меня, и гор, и соли. Не за что уцепиться, не на что опереться — только рельсы. Какое расточительство трезвого сознания и координации.

Он восстанавливал треугольник, выравнивал углы, очищал от соли, стирая в мозгу образ рельсов. Это было трудно, но на некоторое время он загнал в него боль. Когда она снова заставила его остановиться, он отпил воды и посмотрел на руку. Рука была чудовищна, она так распухла в рукаве, что ткань было не уцепить пальцами. Он подумал, что нужно попытаться увеличить треугольник.

Это помогло. Совершенно ничтожным, как ему показалась, усилием он увеличил размер треугольника, красный круг внутри него вздымался и опадал в такт с ударами сердца. Он мог увеличивать его по своему желанию, беспредельно.

Он неожиданно осознал, что умение подчинить себе боль — это самое удивительное и тонкое в боевых искусствах, высший предел духовной дисциплины. По мере того как его собственная боль стихала, он все яснее понимал, что теперь в состоянии вместить в разуме и в душе огромное ее количество. Мастер, достигший вершин духовной дисциплины, каким он теперь становился, может нести бесконечно огромную боль. Намного превышающую его собственную.

Человек мелкий, подумал он, мог бы использовать такую способность, чтобы заработать деньжат. Эта мысль настолько взволновала его, что он едва не упал и не потерял контроль над бесконечным треугольником.

Он мог бы делать это для других людей, для тех, кто незнаком с боевыми искусствами. Если была бы такая возможность, чтобы все те люди по ту сторону идиотских гор передали ему свою боль, он мог бы взять ее и унести за эту соленую пустыню.

Счастливый, он все же заплакал, потому что Дитер не дожил, чтобы услышать об этом.

Весь этот скулеж и унижение, все те плачущие женщины и дети — не хочу больше видеть этого, это мне не нравится. Дайте мне свою боль.

Не хочу видеть столько испуга, а то двинусь крышей. Я просто возьму вашу боль.

Тот мальчишка на спине буйвола посреди рисового поля — какой-то шутник сбил его выстрелом, — я позабочусь об этом ради тебя, малыш.

Напалмовые ожоги? Поможем — просто клади сюда.

Распрямись, папаша. Все отлично, братишка. Ничего не могу объяснить, но мне это раз плюнуть.

— Люди, — закричал Хикс, — все, хватит! Не думайте больше о боли! Я взял ее на себя.

Они должны знать, что я здесь, думал он, должны это чувствовать.

— Люди! Люди земли! Закройте глаза и забудьте о боли. Вы не можете терпеть ее — вам больше не нужно терпеть ее. Я возьму ее на себя… Видите, как я иду? Видите, как шагаю? Нет — она меня ни капли не мучит.

Нет, мне не требуется никакой помощи, красавица, все прекрасно, я справлюсь сам. Для того-то я и здесь.

Я взял ее на себя. Всю.

Значит, в том, что произошло, был свой смысл, думал он. Все, что происходит, имеет свой смысл. Этого не понимаешь, пока не придет момент, и тогда смысл открывается.

Он продолжал шагать; треугольник распался. Теперь в нем не было нужды.

В должное время появится Мардж; он был доволен, что не забыл ее. Конверс пусть тоже будет, Конверс всегда подводил его, всегда немного принижал. Но он и это поймет.

Он любил их обоих — они это поймут, и хотя подобное делают в одиночку, иногда хочется, чтобы кто-нибудь был рядом, кто-нибудь понимающий.

Не знаю, как это получается, сказал он им, я это делаю потому, что могу делать, — все очень просто.

Кто-то спрашивает: что ты несешь?

— Боль, приятель. Боль всех людей. Твою — тоже, если хочешь знать.

А оружие зачем? Что в рюкзаке?

Рюкзак.

— Это мой рюкзак, — сказал Хикс. — Его я тоже несу.

Теперь он тебе ни к чему.

Ни к чему, но он мой.

Тогда ладно. Наверно, все не так просто.

Он взялся здоровой рукой за лямку рюкзака.

Не могу сбросить его. Ну да ладно. Скажем так: я несу то, что несу, и дело с концом.

Все не так просто, потому что существует столько иллюзий, сколько песчинок в тех дурацких горах, и каждая из них тебе мила. Сознание — это обезьяна.

Ублюдки, подумал он, теперь они заберут все иллюзии.

Ну так пусть забирают. Пожалуйста. Даже обглоданная до костяка, иллюзия воскреснет вновь как ни в чем не бывало. Она сама себе разгадка.