Белва Плейн - Бессмертник

Говорят, время лечит. И это правда. Первое, дикое, слепящее отчаянье сменяется тяжелой глухой горечью, а потом — нескоро — тихой скорбью всегда близких слез, которые можно сморгнуть, пока никто не заметил. По привычке он схватился за безымянный палец: волнуясь, он всегда вертел обручальное кольцо… И вспомнил, что во втором браке он кольца не носит.

Второй брак; вторая жизнь. Прежде чем заснуть, он думал, что Джозеф и Анна напоминают Вену. Нет, во многом они совсем другие. Во всяком случае, его Вена была более чопорной, сдержанной. Его родители держались с детьми суше, голоса за столом звучали тише, никто не спорил, не доказывал свою правоту с пеной у рта. Здесь за столом все говорят одновременно, и каждый при этом страстно жаждет быть услышанным. Он улыбнулся. Сердце поуспокоилось, работает ровно. Они — его семья. С ними хорошо. С ними он — дома.

По воскресеньям Джозеф встает как в будни — очень рано — и привозит им под дверь корзинку с копченой рыбой и свежими булочками. По пятницам, когда Айрис с Тео приезжают ужинать к родителям, их неизменно ждет сверток с двумя игрушками: для Стива и Джимми. Старик балует внуков, и спорить с ним бесполезно, в этом радость и счастье его жизни. Да и не станет он слушать никакие возражения.

В прежней жизни Тео побывал в синагоге пять, от силы шесть раз! Но в последнее время он изредка, сам себе удивляясь, ходит с ними. Служба и сейчас кажется ему скучной и бессмысленной, но они так радуются, когда он рядом. Особенно гордится Джозеф. Вышагивает, гордо выпятив грудь, — оттого что с ним его зять, доктор. Тео искренне привязан к Джозефу. Надо вовсе не иметь сердца, чтобы не отозваться на такую очевидную, бурную любовь, даже если отчасти тебя любят вместо умершего сына. Это не важно. Очень, очень добрый человек — Джозеф.

Надежная, незыблемая жизнь! Просторная мирная страна, аккуратный городок, где в чистых кроватках спят его дети. Чудо, чудо. Иначе не скажешь. Из осколков, из хаоса его жизни — это! Этот дом, эта семья. Его семья.

Ветерок задул крепче, повеяло прохладой. Он встал, помог подняться жене. Она вперевалку, точно утка, побрела по песку, держа за руки сонных Стива и Джимми. В машине мальчики тут же свернулись калачиком на переднем сиденье между Тео и Айрис и заснули, сплетя ноги, — в кои-то веки без ссор и без слез. Дедушка с бабушкой сели сзади.

Над пляжем воцарилась тишина. Даже чайки куда-то улетели. Покрасневшее солнце горело последним, затухающим огнем и, опаляя края облаков, слало последние стелющиеся по воде лучи к горизонту.

— Завтра будет жарко, — глядя на закат, предсказал Джозеф.

Завтра. И снова завтра. И снова… На Земле миллионы и миллионы людей, поделенных на горстки: трое, пятеро, десяток. Их свел случай, потом спаяла кровь, и в них, точно в капле, отражена вся Земля. Они и есть Земля — друг для друга. Вернее, они — то немногое, что важно и ценно для них на этой Земле. И то, что коснется одного из трех, из пяти, из десятка, коснется всех. В горе и в радости пребудут они вместе. И так же, всех вместе, судьба унесет их в неведомое завтра. А над ними будет блистать солнце — всесогревающее и всекарающее. Одно на всех.

Тут был первобытный девственный лес: ясени, клены, вязы, дубы, заросли болиголова. Потом пришли поселенцы, выкорчевали лес, посеяли хлеб, пустили на пастбища скот. И снова посадили деревья — чтобы скрываться под их сенью от зноя. Многие годы, больше двухсот лет, земля передавалась от отца-фермера к сыну-фермеру. И давала обильные урожаи.

В конце девятнадцатого века на эту землю пришли богатые горожане, скупили маленькие хозяйства у фермеров-трудяг и стали фермерами-знатью, владельцами огромных поместий и роскошных особняков за высокими заборами и железными воротами. Но деревья цвели по-прежнему буйно, поскольку новоявленные помещики не чурались прелестей деревенской жизни. Они посиживали на верандах и поглядывали на свои племенные стада и табуны, а кони просовывали умные морды меж жердей изгороди, которая не пускала их к коллекционным розовым кустам.

После Второй мировой войны из разбухших, изнемогающих городов пришли застройщики. И снова под топором и пилой пали деревья — все без разбора. Их рубили безжалостно, под корень, лишь кое-где оставляли жалкие, чахлые островки зелени. Дуб, могучий, раскидистый, еще возвышается до самого неба, но у подножья уже клацают зубья пилы. И вот дуб-великан качнулся, на миг замер и — рухнул, содрогнувшись, и распростерся на той самой земле, из которой пробился когда-то маленьким робким ростком, сто да еще пятьдесят лет назад.