Вадим Левенталь - Маша Регина

Рома продолжает звонить, Маша видит, как из глубины сумки семафором мигает телефон, А. А. делает вид, что не замечает; перекрикивая пьяную тетку, поющую в караоке, Маша отвечает ему, что она будет еще снимать, что есть уже предложения, нужно только дописать сценарий, она даже начала уже, десять страниц написала (ловит себя на мысли, что Роме никогда про свою работу не говорит), что это такая история из нескольких новелл про девушку, которая выходит замуж за одного, а потом другая история — как если бы она вышла замуж за другого, и еще раз, — и в конце концов все три истории приводят по большому счету к одному и тому же — бездарно прожитой жизни. Маша и сама чувствует, что пересказывает какую-то глупость, ей хочется объяснить подробнее, про то, что это все та же мысль — нет никакой разницы, что в жизни выбрать, так и так ты окажешься в жопе, А. А. кивает, он все понимает (лезет в карман за телефоном), но ведь это опять схема, видишь, ты уже заранее знаешь все про свой фильм, — последнее он еле успевает договорить, потому что, с удивлением взглянув на номер, отвечает и, сказав в трубку да, пожалуйста , — передает телефон Маше.

Ревнивец — что сотрудник коллекторского агентства: изобретателен и упрям. Набрав Машин номер в девятый раз (загадал девять), Рома уже знает, что Маша с ним, с А. А. (сам потому что в такой ситуации — знал, с кем бы был; да и чем ближе к четвертому десятку, тем меньше остается вариантов). В порыве сомнамбулической уверенности он набирает в поисковой строке социальной сети имя и фамилию, отфильтровывает по году рождения (на восемь лет старше Маши — это она говорила) и из трех вариантов («думай быстрее» — анекдот вспоминается, но не смешит) безошибочно выбирает страницу с искомым номером. Если что, думает, буду телефонный хулиган, — и когда после пяти гудков с той стороны поднимают трубку, спокойно говорит: Машу можно?

В фильме, который Маша все-таки снимет — вопреки сомнениям А. А., да и своим тоже, — будет эта сцена: героиня сидит над пиликающим телефоном и решает, брать ей трубку или нет. Обычно не склонная что-то артистам объяснять (здесь мне нужна радость — а откуда она у нее? — я тебе не Станиславский, просто сделай, как я прошу, только бровями не играй), Маша на этот раз сядет с артисткой в перерыве — в какой момент она понимает, что все кончено? — ну, когда он говорит ей… — фигня, ничего подобного, вот когда над телефоном сидит, уже понимает, чутьем своим, потому что на самом деле все равно даже, возьмет она трубку или нет, уже то, что он звонит ей вот сейчас, — уже значит, что все кончено. Это как оргазм — с какого-то момента, его еще нет, но он неизбежен — чтобы ни произошло… Ничего не поправить, никаким образом… Нам ведь всегда кажется, что пока еще самого страшного не произошло, можно что-то изменить, а она вот в этот момент вдруг — как укол в сердце — понимает, что это иллюзия, и иллюзия страшная — страшная тем, что огромное количество народа умудряется тянуть это состояние годами. Артистка будет хлопать глазами и кивать, и Маша уже после съемок, заворачиваясь в одеяло, как в кокон (в берлинской квартире страшно холодно), подумает, что зря загрузила девчонку, добилась только, что та стала играть понимание, а надо было просто сказать ей, чтобы играла скрытую ярость, вот и все. Потому что обреченность и проживается как тихая бессильная ярость.

Режиссерская ошибка непростительна — сцену придется переснимать, артистку обмануть, — но по-человечески Машу можно понять: не с журналистами же делиться сокровенным — прокручивая в памяти раз за разом пятничный петербургский вечер, Маша обнаружит, что, принимая трубку из рук А. А., она, уже зная, чей голос услышит, знала и то, чем все это закончится.

То ли посели одеяла, то ли Машино тело за время, прошедшее с детства, во все стороны растянулось — закатать себя в непроницаемый кокон не получается, — Маша сползает с кровати и, завернувшись в покрывало, идет на кухню. Кухня пахнет старым дымом, Маша закуривает, чтобы перебить запах, залезает с ногами на подоконник и открывает окно. За окном — крыша старого гаража, и из-под куста, растущего из шифера, сигает в сторону серый котище. Маша видит, как тускло блестят с земли пуговицы его глаз: Мурзик, Мурзик, — зовет, но пуговицы гаснут, и Маша остается одна. Октябрьский ветер шевелит листья, загоняет дым в окно, Маша подворачивает покрывало под пальцы ног, и холод, аккуратно схватывающий ее снизу, приносит ей странное удовлетворение. Через полсигареты ей уже хочется, чтобы так было теперь всегда — открытое окно, холод, сбежавший кот, спиральная струйка из сигареты и темнота.