Вадим Левенталь - Маша Регина

А. А. пытается отговориться — денег нет, — Маша нагло отвечает: зато я нынче не бедствую, давай-давай, я пока почту проверю, — и ему приходится мыться и бриться, потому что ему все-таки хочется услышать, что она думает по этому поводу, хоть он и знает, что это абсолютно ничего не изменит.

Когда Рома раз за разом набирает Машин номер, она видит, что он звонит, но выключает звук: они с А. А. уже сидят в странном ресторане с китайской кухней и караоке, и ей не до объяснений, где она и с кем. То, что было невозможно в прокуренной квартире, под звук льющейся в неисправном унитазе воды, стало возможно на вечереющем Большом, по которому они медленно шагали, иногда ударяясь ладонями, — так, как десять лет назад: между ними вдруг снова побежал ток общего языка. В пятничный вечер машины едва успевают парковаться у торговых центров, Большой кишит шумными компаниями, Шестая-Седьмая линии пахнут пивом и табаком, Средний сверкает витринами. Маше приходится иногда кричать, чтобы А. А. услышал ее. Конечно, тебе надо жениться, — кричит она, — вы разводились? А. А. качает головой. Тогда тем более. Ребенок — хороший повод. Она сбавляет голос, увидев, как косится на ее последние слова идущая навстречу молоденькая девушка с острым носиком. Маша с трудом находит слова. То, что ей хочется сказать ему, это что на самом деле никакой разницы — возвращаться ему к жене или нет. Дело не в том, что ему уже почти сорок, что к нему в гости перестали приходить аспирантки и что больше такого шанса не будет. Просто если уж он вляпался в этот сюжет, то бежать от него бессмысленно. Он все равно в том или ином виде нагонит его. И может быть, наоборот, как раз так и удастся обмануть его — как ловят рыбу, слегка приотпуская леску. Распространеннейший из аргументов против семьи — нежелание связывать себя — глупейшая вещь: мы с самого начала связаны по рукам и ногам. Выход из этой истории уж во всяком случае не в плоскости событий. Что опустившийся холостяк, что престарелый родитель — картинки одинаково пошлые. Пытаясь объяснить все это так, чтобы вышло не обидно, она сбивается на себя, на свою работу, на кино.

Фильм, над которым уже хохотали кинотеатры всей Европы, А. А. смотрел пока только с компьютера, дрянную экранку, это, конечно, совсем не то, но он и сам рад сменить тему — он не заговаривает больше о своей жене, то, что ему надо было услышать, он услышал. Он не мог думать, что Маша захочет вернуться к нему, но ему нужно было, чтобы она знала. В ресторан они заходят, говоря уже совсем о другом.

А. А. готов был признать, что изобразительно «Минус» точен и прекрасен, что фильм сделан во всем — от волосатиков, которые в переходе у метро поют из Карлоса Пуэблы «de su presencia gigante», до диалогов типа «где этот чертов чемодан?» — «где-где, в пизде!» — «а пизда где?» — «в уме!» (это русский перевод, но нафиг немцам рифма, если они не читали Пелевина?), — что громадная метафора вокзала организует все пространство ленты, что финальная сцена, в которой Макс идет по улице и останавливается у лотка, чтобы купить газету с вакансиями, сообщает всей картине новую глубину, — пока А. А. говорил все это, Маша краснела и теребила пальцы (а что, есть товарищи, которые выслушают все это с холодным носом?), — но он все-таки не мог не сказать, и именно потому, что он не журнальный рецензент, что — но Маша уже и сама знала, что.

Что если убрать из «Минус один» все хохмочки, все тонкие намеки (даже на Толстого — был там в одной сцене мужичок, который сидел в углу и стучал молотком, его еще спрашивали, не пробегал ли тут кто, а он отвечал, что ни разу не видел, чтоб тут кто-нибудь ходил: все бегают), то от фильма останется только голая схема, которая целиком и полностью выдумана из головы. Побег вроде того, что замыслил главный герой «Минус один», это правда, не удается никогда, если не иметь в виду побег по самому большому счету, такой, какой совершил-таки усталый раб — если верить Лотману, — добавляет А. А. И происходит это (уже домысливает Маша) не ввиду каких-то сверхобстоятельств, а наоборот, просто по природе вещей.

Маша как раз отключает звук на телефоне (не то чтобы она не хотела слышать Рому — просто не сейчас), когда А. А. расслабленным голосом говорит, что это же, в конце концов, первый фильм, — в голосе его слышна усталость почти пожилого человека, который вот-вот скажет, что не может, в общем, двадцатишестилетняя девушка сказать что-то о жизни, потому что что она про нее знает, и с этим, конечно, нельзя не согласиться, но одновременно Маша радуется растущему внутри нее протесту: он говорит ей о том, что она все-таки на правильном пути — сделать что-то может только тот человек, который делает что-то, что сделать невозможно.