Кормак Маккарти - Содом и Гоморра. Города окрестности сей

— А может, и не бывает. А слова? Как думаешь, человеческий язык конь разбирает?

— То есть понимает ли он слова?

— Ну, слова не слова… Вот понимает ли он, что ты ему говоришь?

Джон-Грейди устремил взгляд в окно. Стекла были все в каплях. По освещенной тусклой лампочкой конюшне, увлеченные охотой, метались две летучие мыши.

— Нет, — наконец сказал он. — На мой взгляд, он понимает то, что ты при этом думаешь.

Понаблюдал за летучими мышами. Вновь посмотрел на Орена:

— Насчет лошадей я думаю, что коня по большей части заботит то, о чем он не знает. Ему хорошо, когда он может видеть тебя. Если нет, то хорошо, когда он тебя слышит. Может быть, он думает, что, если ты говоришь с ним, ты не станешь делать чего-то другого, о чем он не знает.

— Думаешь, лошади думают?

— Конечно. А вы думаете, нет?

— Я думаю, да. Но некоторые этого не признают.

— Ну-у… Они ведь могут и ошибаться.

— Думаешь, ты понимаешь, о чем конь думает?

— Думаю, я могу предугадать, что он собирается сделать.

— Как правило.

Джон-Грейди улыбнулся.

— Да, — сказал он. — Как правило.

— Мэк давно говорит, что лошади знают разницу между тем, что хорошо и что плохо.

— Это он правильно говорит.

Орен затянулся сигаретой.

— Н-да, — сказал он. — Вообще-то, у меня в сознании это как-то не вмещается.

— Но если бы это было не так, их и научить было бы ничему невозможно.

— А ты не думаешь, что их просто заставляют делать то, что нужно?

— Я думаю, можно ведь и петуха натаскать, чтобы он делал, что нужно. Но своим его не сделаешь. А из коня, когда с ним кончишь курс, получается твой конь. Причем он твой по собственной воле. Хороший конь сам оценивает ситуацию. И ты видишь, что у него на душе. Когда ты смотришь на него, он делает одно, а когда нет — другое. Он цельное существо. Попробуй-ка, заставь его сделать то, что он считает неправильным. Он будет сопротивляться. А если будешь с ним плохо обращаться, это его прямо-таки убивает. У хорошего коня в душе есть чувство справедливости. Тому примеров я навидался.

— Ну, у тебя о лошадях куда лучшее мнение, чем у меня, — сказал Орен.

— Да нет, ну какое там у меня может быть о лошадях мнение. Маленьким мальчишкой я думал, что знаю о них все. А с тех пор я про лошадей понимаю все меньше и меньше.

Орен улыбнулся.

— Когда человек в лошадях действительно понимает… — начал Джон-Грейди и умолк. — Когда человек действительно в лошадях понимает, он может объездить коня, едва только взглянув на него. И ничего тут такого нет. Я тоже стараюсь избегать применения лишних железок. Но мне далеко еще до настоящего умения.

Он вытянул ноги. Положил ногу с пострадавшей щиколоткой поверх сапога.

— В одном вы правы, — продолжил он, — по большей части они испорчены еще до того, как попадают к нам. Поседлают не так в первый раз — и все, кранты. Да даже и до этого. Лучшие кони получаются из тех, что тут и выросли. Может, лучше даже поймать где-нибудь в горах дикого жеребца, который никогда человека не видел. Его хоть не надо будет переучивать.

— Ну, с этим твоим последним утверждением тебе будет трудно заставить кого-нибудь согласиться.

— Это я знаю.

— Ты когда-нибудь пробовал объездить дикую лошадь?

— Было дело. Но обучать таких мне не давали.

— Почему нет?

— А не хотят люди таких обучать. Хотят, чтобы была объезжена, и только. Сперва надо обучать ее владельца.

Орен наклонился, затушил в пепельнице сигарету.

— Намек понял, — сказал он.

Джон-Грейди сидел, глядя, как к абажуру лампочки над столом поднимается дым.

— Ну, может быть, насчет такой кобылы, которая прежде не видывала человека, это я погорячился. Видеть людей им надо непременно. Вернее, надо, чтобы они видели себя среди людей. И пусть она не отличает людей от деревьев, пока за нее не возьмется тренер.

Было еще светло, на улицы с неба лился серый свет опять пополам с дождем, торговцы сгрудились под арками и в подъездах, без выражения на лице поглядывали на дождь. Потопав сапогами, он стряхнул с них воду и вошел; подойдя к стойке бара, снял шляпу и положил ее на табурет. Других посетителей не было. Развалившиеся на диване две проститутки окинули его не слишком заинтересованными взглядами. Бармен налил виски.

Он описал бармену девушку, но тот лишь пожал плечами и покачал головой.

— Era muy joven [26] Такая очень, очень молодая (исп.) . .

Тот снова пожал плечами. Протер стойку, выпрямился, вынул из кармана рубашки сигарету и прикурил. Джон-Грейди жестом заказал еще виски и положил на прилавок несколько монет. Взяв шляпу и стакан, пошел к дивану, стал расспрашивать проституток, но те лишь тянули его за рукав и просили угостить их выпивкой. Он вглядывался в их лица. Кто они — там, за слоем штукатурки из пудры, румян и черного грима, которым у них подведены их темные индейские глаза. На вид они были невеселы и отчужденны. Как сумасшедшие, одетые на выход. Он посмотрел на неонового оленя, висящего на стене позади них, потом на яркие, безвкусные плюшевые гобелены, разукрашенные галунами и фольгой. Слышно было, как стучит по крыше дождь и тонкой струйкой течет с потолка вода, капая в лужу, образовавшуюся на кроваво-красном ковре. Он допил виски, поставил стакан на низенький столик и надел шляпу. Кивком попрощавшись с проститутками, коснулся поля шляпы и пошел к выходу.