Франсиско Сача - Десять кубинских историй. Лучшие рассказы кубинских писателей

Она вновь начала чувствовать свое тело. Она лежала, и время от времени на нее лилась вода. Одна из теней схватила ее и постаралась усадить. От головокружения у нее закрылись глаза. Она хотела попросить, чтобы нашли ее бабушку, чтобы ее саму отвезли домой. Всё, что ей было нужно сейчас, — это лежать в своей кровати, пока не пройдет ужасное состояние помрачения рассудка, пребывания вне самой себя. Она услышала крики и снова упала; на сей раз песок принял ее грубо, от удара у нее все болело. Тени стали дальше и, казалось, слились в странном танце, превратившись в какое-то месиво; возможно, речь шла уже не о людях. С огромным усилием ей удалось приподнять голову и рассмотреть то, что было перед ней. Не оставалось никаких сомнений: перед ней было море, его могущественные и в то же время легкие, подвижные и статичные, бесподобные воды. Она знала, что должна была окунуться, что море ожидало ее и это была последняя возможность. Постепенно она начала ползти, сосредотачивая все свои усилия в каждом миллиметре тела, приказывая ему двигаться вперед.

Это было в конце 2006 года, в Стамбуле шел снег, но было не холодно. Ветерок, дувший с Босфора, играл хлопьями снега, которые, падая на лобовое стекло, разлетались по сторонам. Нихат, несмотря на это, заверял меня, что на следующий день пойдет дождь. «Вчера было пятнадцать градусов, — сказал он мне, — сегодня, в твой приезд, идет снег, а назавтра, вот увидишь, будет дождь».

Я посмотрел на улицу, на мутный снег, который месили колеса впереди идущего автомобиля, и ответил ему, что меня все устраивает, что уже больше пяти лет я не видел снега, а потому да будет благословенен весь снег Константинополя. Он улыбнулся с легкой иронией, а я, чтобы сменить тему, сказал:

— В самолете я все время говорил по-русски.

— Русский — это опиум для народа, — снова пошутил он.

— Каренина, — объяснил я ему, — я назвал ее Карениной.

Мне пришлось уточнить. По странному стечению обстоятельств я летел в Стамбул через Москву, двадцать часов дороги с длительной пересадкой в России. Поднявшись на борт самолета, который должен был доставить меня до Турции, я обнаружил, что на моем месте сидит девушка. «Я понимаю, — сказала она, — но мне ужасно страшно летать, сидя у иллюминатора». — «Я понимаю», — ответил я в свою очередь, соглашаясь поменяться местами.

— Так, значит, Каренина, — уточнил Нихат.

— Положение обязывает, — улыбнулся я. Поскольку первое, что я заметил тогда, в самолете, — это что девушка, так сказать, была не из простых. Когда я спросил, как ее зовут, она несколько секунд смотрела на меня, а потом довольно формально высказала удивление, что я говорю на ее языке. «Анна, — ответила она наконец, и ее голос звучал невероятно красиво, — Анна Скляр». Позже она мне рассказала, что работает переводчиком и, между прочим, перевела на русский значительную часть стихов Эмили Дикинсон, и добавила, что несколько дней назад прочла рассказ, если ей не изменяет память, Вирхилио Пиньеры [18] Вирхилио Пиньера (1912–1979) — кубинский поэт, прозаик, драматург, переводчик. . «В переводе на английский», — уточнила она.

— Твоего соотечественника Вирхилио Пиньеры по-английски… — произнес Нихат.

— Так мне сказала она, — подтвердил я, — но что-то как я ни пытаюсь, никак не могу вспомнить того рассказа.

— И что было потом? — спросил, как бы в завершение беседы, турок, выходя из машины, когда мы уже остановились у отеля. Но разумеется, его вопрос не был завершением разговора. Дорога из аэропорта в отель не занимает много времени, и его недостаточно, чтобы говорить о серьезных вещах, а потому любое замечание только ненадолго и слегка завладевает чувствами. Так что Нихат считал наш разговор оконченным и, помогая мне управиться с чемоданом, снова упомянул о снеге, как будто бы мы с того момента, как он встретил меня час назад в Хавасе, не говорили ни о чем, кроме этого.

Он был гостеприимным хозяином. Босфорский университет поручил ему встречать меня, и за несколько дней до моего приезда он связался со мной, дал кучу обещаний и сейчас, казалось, готов был доказать, что не разочарует меня. Прежде чем расстаться, мы договорились, что он заедет за мной, чтобы отправиться куда-нибудь поужинать.

Я разместился в отеле. Должен признаться, я из тех людей, кто осматривает комнату с чувством досады на то, что им приходится это делать. Хотя, с другой стороны, я предпочитаю знать, чту меня будет окружать, пока я буду спать. Мой номер в «Таксим хилл» был темноватым: окно выходило на некое подобие дворика, по которому вились трубы, в номере была широкая, облицованная мрамором ванная, простыни источали легкий аромат камфары, на тумбочке лежал телефонный справочник, телевизор был встроен в шкаф, который одновременно служил мини-баром. За окном, чуть поодаль, виднелось здание, сплошь покрытое строительными лесами. Едва я погрузился в ванну, как вдруг вспомнил тот рассказ Вирхилио, и мне стало радостно, что горячая вода придала мне ясность ума. Судя по тому сюжету, который пересказала мне Анна Скляр, это не мог быть никакой другой рассказ [19] Старик Диоген учил своего сына охоте. После напряженных тренировок с чучелами животных он дал ему возможность попрактиковаться на живых зверях. В течение двух дней сын пытался убить шакала, который почему-то никак не хотел умирать. Расстроившись, сын пришел к Диогену и сказал: «Пожалуйста, сделай из него чучело, тогда я обязательно его убью». . Признаюсь, есть в этом нечто гротескное — вспомнить о Вирхилио Пиньере, принимая ванну в гостинице в Стамбуле. И это уж совсем по-пиньеровски — перебирать в памяти строки, которые, возможно, Пиньере даже и не принадлежали. Я немного поиграл в оракула с этим рассказом и принялся вытираться, убежденный, как и вы сейчас, что это — возможно, апокрифическое — произведение гарантирует мне новую встречу с русской.