Array Белобров-Попов - Русские дети (сборник)

Никто, конечно, этих свах не ловит. Мальчишки только — чтобы разглядеть. В банку-ловушку. После обратно в речку отпускают.

А когда года три назад шумной и неведомой доселе толпой наехали к нам — не знаю как, по собственному ли желанию, поневоле ли, или по решению партии и правительства, — из оголодавшего вдруг Поволжья говорливые и мелкорослые марийцы, они за первое же лето проживания тут всех свах в Куртюмке выловили. Мало того что выловили, но и съели. После, разжившись ружьями, стреляли и ворон. Варили суп из них. Словно из дичи. Не брезговали они и галками. И сороками не гнушались. Бурундуков и белок добывали — не меха ради, ради живота. Нам, местным, было это в диво. Мы их жалели. А заработав денег и немного подкормившись, срамным питаться перестали. Вот уж они-то выражались… Как говорят у нас: прямком. И говорят ещё: наупрямь. Как оно есть, и рыбку эту называли. Без наших тут не обошлось — кто-то же подучил их, не иначе.

Свахи опять в Куртюмке завелись. Плавают. Пугливее, правда, стали. Чуть покажись им, тут же прячутся. И ворон меньше в Ялани не стало. Летают, каркают. Сороки тоже наплодились. То уж дошло, хоть в Книгу Красную их вписывай.

А из марийцев многие домой к себе вернулись. Не прижились. Слишком уж холодно зимой у нас им показалось, лето — коротким; ещё и гнусом сильно их смутило. А нам, чалдонам , так нормально, другую родину не предлагай — рассердимся.

Натаскал я воды. В избу, скоту и на поливку. Уморился. Не так вода тяжёлая, как коромысло. Рубаху снял — насквозь промокла.

Сижу под навесом. Прохлаждаюсь. От паутов и слепцов рубахой отмахиваюсь. Кручу настройку у транзистора. Ничего интересного. На всех волнах. Одни китайцы. Язык у них какой-то птичий. Щебечут. И песни их — смешная музыка. Ну а на наших — всё симфонии. Ночью ещё послушать можно — чтобы уснуть. Но не сейчас.

То вдруг на наш, на русский, перейдут — про нас, про русских, плохо скажут. И что уж такого худого мы им сделали, не знаю. Мао… там, как его… Дзэдун.

Приходит Рыжий. На голове сетка-накомарник. Лицо открыто.

— Здорово, — говорит, — Нигер.

— Виделись, — отвечаю.

Весь в веснушках — как забрызганный. Нос облупился — в бумажной заплате. Сам что-то радостный сегодня. Опять, наверное, влюбился.

— Червей пошли копать.

— Пошли.

— А чё весёлый-то такой?

— Письмо от Катьки получил.

— Какой?

— Да ты её не знаешь. Из Подтёсово.

— А на носу-то — от письма?

— Нет, от тетради прошлогодней.

— Любовь нечаянно нагрянет…

— Когда её совсем не ждёшь!

Взял я лопату и две пустые консервные банки, которые заранее приготовил. Только за ворота.

— Подари мне лунный камень!..

— Рыжий! — говорю.

— А? — спрашивает.

— Рот закрой — ворона залетит.

— Это не я — душа моя распелась.

— Такая большеротая?

— Жалко тебе?

— Нет. Перепонки не казённые.

Земля сухая. Как зола. С трудом червей накопали — руки смозолили о черенок. И где только не пробовали. Часа два потратили. Уж на назмище, под сырым навозом — там натакались. В банках травой, мокрицей, их, чтобы в кисель не растопились от жары, переложили.

Это на первый день. А там, на пасеке, опять искать придётся. Есть, обещает Вовка Балахнин. Старый парник — в нём их кишмя кишит, мол. Может, и так, что одного увидел — и кишит . Преувеличивать он любит.

— На паута рыбачить будем.

— Если грозой их не убьёт.

— Ну, туча вон. Да и парит.

— И я про это… Рыжий, а кто всех воробьёв в Китае уничтожил?

Хохочет Рыжий.

— Ну, придумали!

Зашли на Кемь. Окунулись. Вода холодная ещё. Ребят на речке никого. Мелюзга только в прогретых на солнце приплёсках бултыхается, как пена. Громко визжат, как поросята. Там и племянник Рыжего — Андрюшка. Пять лет ему исполнилось недавно.

— Не утони! — кричит ему Рыжий. — В речку не суйся!

— Иди на хлен, — откликается Андрюшка. Рот открыт. Зубов передних нет. Трусы сползли едва не до колен. Колени в ссадинах. Как колокольчик заливается — смеётся.

— Ну, заявись тока домой, — грозит дядя племяннику, — получишь. Ишь научился… городчанин.

И мне уже:

— Ты, Чёрный, слышал?

— Яблоко от яблони, — говорю, — недалеко падает.

— И ты туда же.

Андрюшка — сын родной сестры Рыжего, Зинки. Та привезла его в Ялань на лето — к бабушке. На молочко и свежий воздух . Из Елисейска. Замуж уехала туда . Такой же рыжий, как и дядя. Такой же острый на язык.

— Мой бы такого не позволил. Это у Зинки… распустила.