Array Белобров-Попов - Русские дети (сборник)

Дома один когда — контроля больше.

Скорей бы брат с сестрой вернулись из Исленьска, где они учатся. Экзамены сдают. У них там се-есс-ссия . Он — архите-е-ектор . Она — фи-и-изик . Какая важность. Это средние — Колян и Нинка. Самые старшие — брат и сестра — те уж давным-давно живут не с нами. Надо же так вот, разлетелись по чужбинам : она — в Магадане, он — в Воркуте. Страна одна — какая же чужбина? И дети есть у них — мои племянники. Я — значит — дядя. Дали бы мне племянников на воспитание. Хоть на недельку. Из них бы люди получились. А в городах-то… я не знаю. Тут вон… раздолье, красота. И у меня не забалу́ешь. Уши-то быстро надеру.

Приедут, воду пусть таскают. И остальное. Я тут за них поотдувался. Колян и Нинка. Давно уже не видел их, соскучился.

Поел картошки. Всегда заказываю маме: в печи картошку затоми — толченую, мол. Корочка напечётся. Золотая. Без масла можно. Со сметаной. С краюхой хлеба оржаного . И запивая молоком. Что ещё надо?

Слышу, как мама громко что-то говорит в ограде. Понимаю.

Из избы спешно вышел. Смотрю с крыльца.

Мама половик на верёвку вешает — чтобы проветрился. Петуха глазами поискал — отсутствует. Вместо него, на мураве, палка еловая валяется. Прежде она стояла у ворот. Мама с ней, подоив, корову пастись выгоняет.

И Буски нет — сбежал куда-то.

— А где петух? — спрашиваю.

— А я ему не сторож, — отвечает мама.

Закукарекал где-то, слышу: врёт всем, наверное, что победил.

Жаль, пропустил — баталию не видел.

Прошёл под навес. Взял вёдра и папкино коромыселко , направился к Куртюмке.

Под гору. Зато с водой потом — в угор. Такой ландшафт, не переменишь.

Высоко в небе коршун круги выписывает. Чертёжник. Пищит — пить просит . Разбойник — где поживиться ищет сверху, зоркий. Мышь в норку тенью прошмыгнёт — и ту заметит. Ему крупнее подавай. За кем-то мелким лень ему оттуда падать. В тучу не залетает — опасается: в неё влетишь, а из неё не вылетишь. Возможно. Я б не рискнул. Хотя… не знаю. Интересно. Летать уметь бы — полетел бы. И первым делом бы — на Таху. Какие в ней таймени водятся. С бревно. Уж не поймать, а потаскать хоть, силу почувствовать его. Да и поймать — не помешало бы.

Сбылось бы как-нибудь — хочу. Жаль, что молиться разучился. А в детстве, помню, помогало. Не помогало. Совпадало.

Собака лежит на поляне. Кобель. На волка походит. Линяет. Шерсть лезет из него — как вата из порвавшейся фуфайки — клочьями. Отощал. Кость гложет. Нашёл где-то. Пахнет пропастиной. Глаза закатывает, жмурится — так ему вкусно. На здоровье. Не из нашего околотка. Забеглый . Буска бы был тут, отогнал бы — задира добрый. Ухо, пришёл вчера откуда-то, разодранное. Нос поцарапан. Морда виноватая. Ну, значит, ладно получил. «Совсем избегался», — говорит про Буску мама. «Застрелить надо», — говорит папка. «Сразу и застрелить. Пускай живёт. Ему и лет… совсем ещё молоденький», — говорит мама. Папка смеётся: «Пожалела». Да нет уж, правда, пусть живёт. Мы в октябре с ним поохотимся. Я жду. И Буска — тоже. В глаза бы так мне не заглядывал: когда, мол, двинем на охоту-то? «Зверовой, толковый кобель», — говорит про него папка, когда в хорошем пребывает настроение. Когда не в духе , говорит: пустой, дескать, кобелишка, как пробка… за хлебом — тут уж, мол, охотник. Узнаем осенью, пустой или толковый.

Матрёна Николевна идёт мне навстречу, торопится, где-то овец своих глядела .

— Здравствуй, крёсна, — говорю.

— Здравствуй, крестничек… В угор-то скоком, запыхалась… С пустыми вёдрами… Но ты не баба, слава Богу… Кума-то дома?

— Дома.

— А отец?

— А он уехал.

— А куда? — спрашивает крёсна, не глядя на меня. На небо смотрит, ладонью застенив глаза. — Курицу где бы не украл. Цыпушек. И не один, и там ещё вон кружит. С Камня ли, чё ли, налетели. На нём гнездуют.

— В Новую Мангазею, — отвечаю.

— К родне?

— Там умер кто-то.

— А-а, — говорит крёсна, — Данила Маркович. Мизонов. Царство небесное, — перекрестилась. — Отмучился. Давно болел, ещё не возраст… Когда отправитесь-то на свою рыбалку?

— Завтра.

— Туча, гляжу, вон…

— Чё нам туча…

— Вам-то, и вправду, чё она…

Крёсна — домой. А я — к Куртюмке.

Вода в Куртюмке прозрачная. Будто и нет её, а только русло. Пока ведром в неё не булькнешь или в ней небо не увидишь, не обнаружишь. Как и в Бобровке. Как слеза. В Кеми мутнее. Кемь и больше.

Водятся в Куртюмке лишь свахи — рыбки такие. Маленькие. Синие. С усами. Будто родня его — похожи на налима. И такие же, как тот, склизкие. Поймав, держать её противно на ладони. Как пиявку. Есть и плохое для них слово, не вслух только:… рыбка. Матерно. У нас не принято так выражаться. Если уж надо, на ухо шепнёшь. В Ялани тоже есть охальники , но их немного. Грязноязыкими ещё их называют. Конкретно кто, я не скажу.