Array Белобров-Попов - Русские дети (сборник)

Сижу я в тени под навесом. Удочки делаю. Чтобы запасные были. На всякий случай. Большой таймень схватит и оторвёт, или коряжину поймаешь. Мало ли. Отцеплять не полезешь — вода студёная. После без чирея не обойдёшься — пусть хоть один, да обязательно соскочит. Шут с ним тогда уж, и с крючком. Даже и кони — те не пьют из Тыи, — такая в ней вода холодная. Но видел ровно год назад:

Отец Вовкин, дядя Коля Балахнин, со своим родственником, дядей Сергеем Есауловым, купались в Тые. На пологом камешниковом берегу стояла алюминиевая четырёхведёрная фляга. С медовухой. После, не знаю, были ли у них фурункулы? Вряд ли. «Ого!» — кричал, фыркая, один. Другой: «Ого-го!» — и тоже фыркал. Даже ныряли на стремнине — их и сносило ниже, в омут. А тут же, заступив в развёрнутых болотниках в речку, тётя Груня, Вовкина мать, бельё полоскала, поглядывала изредка на них, на мужа и на свояка, и говорила: «Ну, жеребцы. Ну и здрешные… ненормальные… после такого чё-нибудь у вас отвалится, отмёрзнет… Руки мои — и те едва вон дюжат, отогреваю у костра». А мы поблизости рыбачили с Володькой. В это же время вот — в июне. Харюз клевал тогда — ангарский . Как говорят у нас: горбатый . И наловили мы… порядочно. Два туеса я засолил. Папка — хоть сам вроде и не рыбак, но есть рыбу, как жареную, так и солёную, да и в ухе, охочий — уж сильно, помню, был доволен. Пусть на словах и посмеялся: ну, мол, и стоило ли ездить. Это он так, чтоб радость свою скрыть. Хоть похвалил бы раз парнишку .

Ага, парнишка . Нечего хвалить.

Рыбу с душком у нас едят, засоленную по-ангарски . Но кто-то ест такую, кто-то нет. Привыкнуть надо. Мне — нормально, я привычный. Медведь такую тоже любит. Залез однажды на пасеке у Балахниных в омшаник, полбочки ельчиков с душком скушал, а остальных раскидал по всему омшанику, по ним валялся.

А медовуха-то тогда зачем нужна была им? Дядькам Володе и Сергею. Да неводить они намеревались, не купаться. Для сугреву . Но передумали: вода, сказали, ледяная, хоть и плескались они чуть ли не час в ней, выскакивая с рёвом на берег и подбегая к фляге ненадолго. Загрузили они, искупавшись, выполосканное бельё и флягу с медовухой на телегу, коня стегнули и поехали на пасеку. Мы после песню долго слышали. Одну и ту же — про камыш. Пришли в избушку, они спали. Потом, проснувшись, снова пели. Уже сквозь сон мы это слышали — нам не мешало.

Красный петух стоит в ограде. В лучах солнца. Как огонь, вспыхнул. Красавец. Будто его сейчас фотографировать кто-то собрался — в позе. Ещё и саблю бы ему. Или — винтовку. И сапоги ещё со шпорами. На меня одним глупым глазом уставился — как будто целится. Другим — на Буску, кобеля нашего, — мол, и того бы застрелил. Буска спит, с утра самого, возле крыльца — так разморило, бедолагу. Во сне лапами судорожно от слепней отбивается. Крикнуть ему: «Буска!» — проснётся. Не буду. Пусть дрыхнет. Куда пойдёшь потом, привяжется. У нас всё Буски — если кобели. Была и сука. Найдой звали. Охотницкая . Буска от неё. Папка их кличками снабжает — не мудрит долго. И не советуется с нами. Мы уже к этому привыкли и кличек, которые нравятся нам, не предлагаем — бесполезно: какую даст он, папка, та и прирастёт.

Ждёт петух: когда я пойду, он налетит сзади и клюнет меня в… одно место. Больше ему заняться нечем. Куриц полно вон. И у нас, и у соседей — у Чеславлевых. И у других вон — у Савельевых. Вот бы за ними и следил. Горе сплошное, а не петел.

Замер. На видном месте — как в засаде. Смешно. Скажи теперь, что он не дурень. Настоящий.

Давно так стоит. Минут двадцать. На меня смотрит, как я — на поплавок обычно на воде, когда рыбачу. Вот уж где выдержка так выдержка. И не рыбак. Как часовой в почётном карауле. Не шевельнётся. Сменить некому — найди-ка где такого же упёртого. И солнечный удар его не хватит. Мозгов нет — поэтому. Там по чему ударишь — по пустому? Гребень лиловый на солнце — будто расплавился — стекает. Чёрно-зелёный хвост переливается. Как перламутровый. Тупой петух, конечно, но красивый.

Один раз, этой уже весной, только на улицу их выпустили из курятника, ещё по снегу, взлетел он, паразит, мне на спину и тюкнул крепко меня по затылку. Я обомлел, оторопел. И еле-еле от него тогда отбился. Мне показалось, что скворечник на меня упал, — так неожиданно и больно. Когтями шею поцарапал — йодом замазывать пришлось. И не ответить, гаду, — вёрткий. Прямо как Мухаммед Али.

Прежде чем выходить из-под навеса, я его удилищем тресну. По хребтине. Он никого, только меня и папку признаёт. Но на того не нападает, а на меня всё же осмеливается. Как понимает. Папка — тот быстро с ним расправится. «Чугунок, — говорит, — по нему, по недоумку, плачет». Ну, то есть суп в виду имеет. Я из него и суп не стал бы пробовать. Как из копытца пить воды.