Николай Кононов - Магический бестиарий

Для меня это точно был сель Селика.

Но об этом пока рано.

Итак, я простодушно искал слова.

Я был ограничен в средствах. Не в материальных, так как к повышенной стипендии имел еще и приработок – я, выражаясь торжественно, учительствовал – на другом злопоганом конце города и имел неплохие по тем временам деньги.

Я был ограничен в грамматических средствах.

Так как моя душечка установила для себя только свое «паспортное» имя – «Анастасия». Только так и не иначе. И я чувствовал себя как загипсованный мотоциклист – от головы до пяток. Мне все было трудно – и это имя, и этот закон, установленный ею. Они распрямляли все мои сокровенные потуги.

– Зови меня только так! Из твоих уст я другого имени не потерплю.

Именно из «твоих», то есть моих. Другим же, мне чудилось, предлагался павлиний хвост домашних имен и детских, нежнейших, как сдоба, кличек.

Лишь разрешенное мне жгучим нефтяным пером разливалось между нами. Меня она всегда называла «ты»; представляя меня, она преувеличенно равнодушно говорила:

– Это мой давний приятель, он изучает плазму.

«Протоплазму миазмов», – проносилось в моей гордой голове бастарда, байстрюка и неполносемейщика… «Приятель, блин, – поршня толкатель».

Мне грустна была моя механическая миссия.

Хотя чего же мне было хотеть.

Мы познакомились на танцах, тогда еще играли в “почту”, и она прислала мне на белом листке свой простой в смысле числа номер.

«Семнадцать» – делится на единицу и на самое себя.

– Я – Анастасия.

– Настя, Настена.

– Нет, только Анастасия.

– Почему?

– Для тебя – только Анастасия.

– А я —…

– Я все о тебе знаю. Ничего не говори.

И мы танцевали, и она смотрела в мое плечо, и я проводил ее до упора. В упор уперлась она сама. И была, как сказали бы в Похуяровке, на передок слаба, так что мой упор ей все время требовался. До упора.

А так как телефона у меня не было, она составила расписание встреч на листке, как простой и ясный график приема девичьих противозачаточных пилюль.

Это смешной эпитет – “зачаточные”. В детстве, когда вопросы пола были для меня архиактуальны, я чуть не упал в обморок от удивления, прочитав в хозмаге на картонной коробке величиной со скворечник “зачаточная машинка”.

Конечно же, “закаточная”.

Бедный мальчик.

Покойная бабушка оттаскивала бедного мальчика от аптечного лотка, где он читал вслух по слогам на упаковке крупных конских таблеток: “Пре-зер-ва-тив”.

“Бабуля, отчего это лекарство?”

“Да вот от таких зародышей, как ты”, – говорила наглая аптекарша.

О! Бедный я бедный.

Мальчик я мальчик.

Когда я уходил утром от моей душечки, мне было очень себя жалко. “Жалко у пчелки в попке”, – говаривала моя бабушка.

Я был парнем симпатичным, ладным, веселым, и многие пушистые барышни клали на меня глаз, но я клал на них, в смысле на их пушистость. Я, во-первых, хотел научной карьеры, но хотела ли она меня…

А тут вот Анастасия, хотевшая сделать из меня настоящего зверя. Три раза в неделю именно с этой моей ипостасью она и сходилась. И как она меня поработила… Я так в нее влюбился, как не влюблялся больше ни в кого и никогда. До полной потери себя. И это становилось опасным. Почему так? Ведь ей было, в сущности, на меня наплевать. Господи, да ты плюнь хотя бы, я утрусь. Но она даже не плевала. Я был просто ее хахаль , как сказали на моей простодушной родине, а по существу – ебарь.

Поздний трамвай брызгал электрическими дугами в синий потолок, а я в такт ему – на живот, шею и грудь моей любы.

Словно нами управлял дисциплинированный диспетчер седьмого маршрута “Вокзал – Волга”.

Трамвай проходил, как мой фатум, в войлочном времени ночи, и Анастасия, словно моль, выгрызала в нем ходы и проплешины новых удовольствий, так что прошлое становилось для меня грамматической трухой, будто я необратимо рассыпал квадратики из кассы букв и слогов. И я не в силах был подобрать слова нашим отношениям. Они ведь для меня были всем чем угодно, но не просто, прости Господи, регулярной еблей…

Я чего-то не понимал, совсем немного, но в итоге – ни-че-го.

Словно я слышал польскую речь, разумея почти все, кроме самой трошки слов, но это зияние превращало все услышанное в болящее недоумение.

А кто испытывает недоумение – недоумок.

«Mam mdlocti, мam mdlocti» – жаловался я сам себе по польски словами моей бабушке, когда она помирала.