Николай Кононов - Похороны кузнечика

Сущий на небесах, Ты есть там...

Отчего это действие занимает такое большое место в моей памяти?

Отчего я в какой-то дикой раскадровке, в каком-то развале набегающих друг на друга стоп-кадров, но не создающих иллюзию движения, прокручиваю эти несколько секунд снова и снова?

Да святится имя...

Мама, опрометью рванувшаяся к этой белой ленте, как бегун, приготовившийся к совсем иным дистанциям, к близкому, так ясно различимому финишу.

Может быть, другие бегуньи, нагоняя ее, уже дышали ей в затылок, ведь они так долго топтались, бездельничали, лишь разминая свои мышцы перед этим метафизическим стартом в нашей небольшой комнате, которая теперь, по истечении времени, в обратной перспективе, кажется мне вместительной, потной, перегретой предстартовой раздевалкой, пропитанной нашими напрасными усилиями.

Ведь я до сих пор, даже взрослым человеком, вдруг ловлю себя на том, что непроизвольно убыстряю темп ходьбы, точнее, не темп, а замещающие его мнимые сокращения мышц, не повинующиеся инстинктивным приказам подсознания скорее миновать абсолютно темный, до бархатной пыльной глухоты, традиционно неосвещаемый из экономии коридорчик, и сдерживаю себя, чтобы опрометью не кинуться к дверной ручке. Ее я нащупаю во тьме всегда и рвану эту тяжкую преграду двери, захлопывая ею, как крышкой, эту наваливающуюся на плечи по-детски невыносимую темень.

И понятно теперь – если уж темнота коридора побуждает так торопиться, то какой синоним тьмы мягко, по-кошачьи ложился тогда на плечи мамы.

– Господи, Боже мой, – говорю я, – она, она же отошла...

Никто не отвечает.

Словно какой-то сквозняк проводит мне пятерней у самых корней волос. Они, словно от страха, поднимаются дыбом.

И зачем было маме так бежать?

Ведь не для того же, чтобы унять кровь, эту струю сукровицы и тлена, так как раны, в сущности, не было, а была одна сплошная, всеобъемлющая, долгожданная (да-да, именно так) необходимость этого, в конце-то концов, ранящего и нас события.

И никто не виноват, что оно обрушилось на нас по логике предсказанного землетрясения. И метаться не стоило, но нельзя ничего поделать с тем образом смерти, подспудно укоренившемся в сознании, образом неожиданно обратившегося средь белого безоблачного дня события, ведь оно по сути своей для людей, не практикующих по доброй воле в больнице или морге, всегда неожиданно, по самой своей сути случайно – как рана, укус, порез или там ушиб, а с ним-то мы определенно знаем, как обращаться, как их молниеносно обкладывать примочками, леденить мокрыми серебряными ложками, купировать быстрыми подручными жгутами, желтить до ожога йодной настойкой, знаем, как зализывать укус пчелы, высасывая из плотной опухоли черное жало.

То есть мы в этих уплотненных смертных, так сказать, рамках, когда спешить не для кого, когда уже торопиться незачем, все же спешим привести все и вся в благопристойный вид, грубо торопимся придать этому необоримому положению вещей вид случайности, по чьему-то злому умыслу искаженной благости, подобной, например, тяжелой, но мерно текущей болезни.

Если попытаться хоть некоторым образом прояснить этот факт уплотнения, нет, не обстоятельств и рамок, сопутствующих этому событию, а, скорее всего, степени понимания этого события, данного нам в трех разных, но одинаково важных, что и является, в сущности, фактором уплотнения, планах:

факт смерти, сгущенный до объема тела, когда-то – несколько часов назад – принадлежащего бабушке;

факт смерти, не ограниченный этим телом, а переподчинивший себе не только наше поведение, но и функции всех близких и далеких предметов;

и, наконец, факт смерти как цель скрытого от нас чего-то, какого-то великого непреодолимого и безвозвратного изъятия, что и является самым, может быть, по степени принуждения главным во всем, что вот тут и сейчас происходит с такими подробностями, скоростями, афазиями и коллапсами.

И тут мама скрипнула дверкой шкафа, выхватила оттуда заранее приготовленное нужной длины полотенце, длины примерно такой же, как заснеженная дорожка старого парка, преодолев длину которой обязательно должно в силу этого вовсе не случайного, а тщательно исчисленного расстояния, якобы скрадываемого случайным изгибом, возникнуть чувство просветленной грусти, благости и, наконец, покоя, вызванные всего лишь хитрым парковым оскорбляюще искусственным наглым расчетом.

Именно нужной длины, так как короткое не годилось, и все длины были давно, если честно признаться, промерены и предопределены. И мама совсем не виновата в беглой скорости своих движений. Ведь, действуя размеренно, она должна была бы как бы удостоверить самое себя в поправимости этого события. Но оно-то было явно непоправимым, попирающим наши привычные уже заведенные ритмы и предопределенные фикцией затянувшейся вроде бы поправимой хвори темпы.