Николай Кононов - Нежный театр

Старая школьная тетрадка, исписанная мелким добросовестным почерком, туча ошибок, простодушная аккуратность. Вклеенные квадратики газетных заметок. Подчеркивания. Все пестрит синими и красными графиками-столбцами. Синие – холода, вёдра. Красные – жара, нега.

Стоя по щиколотку в тишайшей воде, я перелистывал ее, изредка встречая робкие замечания и соображения. В конце каждого расписанного по градусам, силе ветра и калибру осадков месяцу была покоробленная вклейка – о погоде, народонаселению, политике, прочей бесценной чепухе.

Я медленно шел по отмели.

Вот что я читал тогда, точнее выхватывал мой глаз из пустого перечня изжитой ничтожной жизни: [65]

С каждым перевернутым листом тетради, теплая вода поднимается выше и выше сама собою. Она просто пребывает, с какого-то момента мне начинает казаться, что перелистывая покоробленные листы, попадаю на одно и тоже, не продвигаясь не на строчку. Словно целое десятилетие в плену у Цирцеи. И не могу поручится, живу ли я или брежу, переживаю время или вижу сон.

А правда, какой сегодня день недели, какое число, год?

Я снова листаю тетрадь, натыкаясь на летние погоды, высокие температуры… Что они значат в потере счисления?

Вот от человека остались достоверные свидетельства о самом изменчивом – о температурах и осадках. Вырезки бреда. Будто за все годы ничего не произошло кроме безмерной дряхлости, надвинувшейся облаком. Мне чудится, что это случилось со мной. И я тоже стал старым.

Я будто знал, что эта тетрадка, исписанная меняющимся, но всегда аккуратным почерком, (словно бы деревенеющей рукой), станет моим главным чтением на долгие годы. Чтением, которое никогда не будет раздражать меня. И я всегда смогу найти в ней наступивший день. Ведь ничего по большому счету не меняется. Небо не сделается зеленым, а снег черным. И эта неизменность – главный признак бытия.

Я медленно иду по мелкой воде. Мельчайшие волны песка на дне, вторящие световым жгутам, сфокусированным рябью на теплой воде. Будто сам Бог преподает уроки оптики, и кажется, что нет большего чуда, чем в этом колебании видимого света. Вот – вещество, которого нет ни как веса, ни как протяженности – только колебание и проницаемость, – но почему-то делается понятно, что и по сути нет ничего больше. Вообще нет. И рыба, мелкая и жалкая, стоящая россыпью на одном мете, вдруг складывается в такие же исчезающие лучи.

По воде идут сизые разводы мыла, и мне слышится чуть скользкий звук. Толян брился, улыбаясь своему намыленному, обородатевшему отражению.

Почти нет течения, и ему не приходится ловить плошку мыльницы, что качается подле него. В меня легко входит скользкая нота, будто где-то вскрикивает птица… Я издали смотрю на него. Он старается не распугать пленку воды, куда смотрится. Не меняя согбенной позы машет мне рукой.

Я подхожу к нему.

Он смотрит внимательно на мое лицо.

– А я еще не бреюсь, – говорю я.

– Все равно – пора…

– Я не умею, боюсь, порежусь.

Он распрямляется, кладет руку мне на плечо, поворачивает к себе. Его ладонь лежит на моем плече так, как мне хотелось чуять отцовскую.

Лицо мое горело, то ли от неострой бритвой, то ли от легких, каких-то немужских прикосновений. Он дышал мне прямо в лицо. И я слышал тихий, подпольный звук его дыхания, смешанный с детским земляничным мылом и ржавым табаком.

Я стоял перед ним навытяжку и вспоминал, как в осеннем военном городке, заросшем тяжелым лесом, отец покупал мне подарок. Электрической бритвой «Харькiв» я еще не пользовался ни разу. Так, лишь изредка включал в сеть и слушал, как она жужжит.

Толян бултыхнул станочком в ровной воде и тонкие островки моей первой мыльной щетины поплыли между нами. Он проводит по моим скулам и подбородку мокрой рукой так, как я только что гладил воду, только смотря на нее, не касаясь..

«Все, точка», – говорю я себе. Мне показалось, что во мне выполото поле, и вот-вот через жаркую эпидерму должны пробиться новые ровные всходы.

На слабеющем голубом небе, таком голубом, что почти белесом, едва набухает луна. Как символ обещания вечера.

Это – белесая щербатость, останавливающая время, это – извращенный ослепший циферблат.

В дневной луне есть следы изъяна, будто кто-то ее уже ел, истирал челюстями, обсасывал, сверял по ней одряхлевшее время. Я всегда чувствовал силу угнетения, когда днем встречал взором луну. Будто на мгновение оборачивался в волка. Я заметил, что и Толян, посмотрев на ее бледное пятно – потупил взор.