Юрий Герман - Дело, которому ты служишь

И стал объяснять, почему не может идти во флот:

— У меня наверняка морская болезнь. Я даже речную качку выносить не могу. И вообще море совершенно не моя стихия. Посудите сами...

Наконец Евгений ушел, тетка Аглая, измучившись за день, легла спать, и Володю оставили в покое. Поздней ночью электрическая лампочка стала вдруг шипеть, перегорая, и Володя испугался, что останется в темноте и не дочитает главу, но лампочка пошипела и не погасла, а Володя читал, стискивая ладони, и, вскочив, начинал ходить по своему закутку, шепча:

— Как хорошо, как удивительно, как прекрасно! Все может разум, все!

«И тогда этот человек, — читал Володя, — этот одинокий искатель, вызывая бешеную ненависть одних и счастливый трепет восторга у других, вырвал, наконец, медицину из оков традиций, которая, явившись одно время славой науки, становилась с течением лет ее позором!»

Лицо Устименко горело, озноб пробегал по спине. Теперь он куда больше понимал в таких темах — Устименко Владимир, о котором так неприязненно говорили на педсовете школы номер двадцать девять. Больше понимал, но еще далеко не все...

Было уже четыре часа, когда скрипнула дверь, и, сонная, с косами за плечами, вошла тетка Аглая.

— Я тебя выгоню из дому! — сказала она. — Как ты смеешь превращать себя в калеку? Посмотри, на кого ты похож? Когда это все кончится?

— Никогда! — без улыбки ответил Володя. — Никогда, тетя Аглая! И ты не сердись. Давай лучше чего-нибудь поедим, меня просто тошнит от голода.

Молча он один съел яичницу из шести яиц, огромный ломоть хлеба с маслом, простоквашу и огляделся, ища еще еды.

— Хватит! — сказала тетка. — Лопнешь!

— Человек все может! — сказал он, продолжая думать о своем.

— Ты насчет еды? — с улыбкой спросила Аглая Петровна.

Он испуганно на нее взглянул.

В феврале месяце 1919 года бывший матрос второй статьи с дредноута «Петропавловск» Родион Степанов был неожиданно для себя назначен помощником коменданта Петроградского железнодорожного узла, а через несколько дней — комендантом. До марта Родион Мефодиевич спал на столе в своем служебном кабинете, потом вдруг ужасно устал и, решив отоспаться, потребовал себе ордер на «какой-либо кубрик». Получив серую бумагу с неразборчивой подписью и слепой печатью, он отправился по указанному адресу на Фурштадтскую улицу, крепко, матросским, татуированным кулаком постучал в дубовую дверь и, не глядя на женщину, которая открыла ему, прошел в большую, с венецианскими окнами, с тяжелыми портьерами и огромным сафьяновым диваном комнату.

Из имущества он принес с собой две нательные рубашки, очень хорошие, голландского полотна, выданные комендатуре по наряду, пайку сырого, тяжелого хлеба, шесть гаванских сигар, наган, желтый сахар-мелис, полфунта, и старый, армейского образца ранец.

Едва войдя в комнату, холодную и все-таки непривычно уютную после тех лет, которые пережил Родион Степанов, комендант узла сразу же повалился на диван и, слабо охнув, потерял сознание. То, что он принимал за усталость, было началом сыпняка — сыпного тифа.

Горничная господ Гоголевых Алевтина, Аля, как называл ее присяжный поверенный Борис Виссарионович Гоголев, оставшаяся после бегства своих хозяев с пятимесячным сыном, долго прислушивалась к стонам «чертова комиссара», потом, испугавшись, что, ежели что случится, спросят с нее, робко вошла в кабинет.

— Пить! — зарычал матрос.

Оказывается, он не стонал все это время — он просил: пить!

Алевтина принесла воды и брезгливо (Гоголевы очень муштровали прислугу в смысле чистоплотности) подала матросу напиться из тоненькой, сервизной китайской чашки. Потом с Женечкой на руках взбежала этажом выше к проживавшему там очень модному петербургскому гинекологу фон Паппе. Густав Альфредович пил настоящий кофе и сначала наотрез отказался пользовать комиссара, но, поразмыслив, решил, что проклятая Алевтина может на него донести, и вошел в кабинет Гоголева.

— Тиф! — сказал он своим бабьим, тонким голосом, — Смотри, Алевтина, как бы он тут вшей не напустил, погубит и тебя, и твоего Женьку.

Бывшая горничная смотрела на доктора грустно. На всякий случай, чтобы смягчить грубость своих слов, Густав Альфредович сделал Женьке «козу» и, пободав пальцами в воздухе, добавил:

— Чего только не приходится переносить народу-страдальцу!

В это мгновение взгляд доктора упал на сигары.

— Вот уж это я приберу, — сказал он торопливо. — Это комиссарам совершенно даже не нужно.