Игорь Гергенрёдер - Гримаска под пиковую точку

“Какое счастье, — подумала она, — что портрет не понравился”. Камчатка её интересовала.

— Но здесь, — Касопов взирал на акварель, уперев в бока кулаки, — выдающийся человек, простите за выражение, облажался. Его насторожило, что вы его дали так сильно... Испугаться того, что тебя поставили рядом с Цезарем Борджиа... — Далмат картинно потряс кулаками. — Вы выразили глубину артистической натуры, вперившей взгляд в какой-то редкий предмет. Этот человек в данный момент определяет, насколько предмет ценен. Как названа работа? Никак, разумеется... Она должна называться “Оценщик”.

На верхней губе Касопова — капельки пота; дрожат руки; ей показалось, он хочет вытереть пот, но он ласкающе провёл пальцами по портрету.

— Тигр потерял чутьё. Не уловил духа наплывающей эры... Раньше был энтузиазм сильных и неумных. Теперь будет энтузиазм и сильных, и умных. Оценщики предстанут как они есть и будут гордиться, что они — оценщики!

Она следит неотрывно. Взбудораженный романтик! Мужественный, непосредственный, влекущий! Идеально сложённый атлет... вот только голова непропорционально мала... “Какая я злая! — взъярилась на себя. — Что он мне сделал?”

А он целовал её руку, нашёл губы; и она — в чувстве вины — торопливо помогает ему стянуть с неё блузку, шорты, срывает с него рубашку.

— К чёрту лавку! — выдохнул напирающе, неукротимо. — Встань так... упрись в пол.

Не опомнившись, подчинилась. “Бык, — мелькнуло в сознании, — мой бык!” Остро взмыкнула — он могуче вошёл. Её выпертые крупные сильные ягодицы тут же вернули толчок...

Потом она полулежала на лавке. “Охамела... в такой позе!”

Он понял её:

— Ты прекрасна! — нежно целует в уголок рта, в веко, в сосок. — Прекрасна-прекрасна-прекрасна! Ну, перестань скромничать. Смотри же — теперь вот так! — и повалился голой спиной на шершавый глинобитный пол, увлекая её. — Степнячка моя! Будь всадницей...

— О-ооо!

Она запрокинула голову, гибко прогибая спину... заходил маятник...

Они сидели на лавке, он обнимал её.

— У тебя есть вино?

— Там, в кувшине...

Он взял с полки кувшин; по очереди пили из него терпкое домашнее вино.

— Мы нашли друг друга. Сливаясь, мы образуем новую неповторимую индивидуальность. Я ликую в этом и от этого . — Он повторяет: — Да, именно это слово — “ликую” ! И именно — “ в этом” ! И — “от этого” ! Мы, одно целое, будем подниматься и подниматься в насла... в познании ...

Он поит её вином из горлышка кувшина, пьёт сам.

— Было ли подобное? В романе одного классика есть пара: в разгар наслаждений оба принимались цинично смеяться над моралью. И тем достигали особой прелести, возвышая себя... Но это — вне искусства.

А у них, шепчет он, будет несравнимо иначе. Ведь они образуют художественную индивидуальность ... Поцелуи... он умело ласкает её... Сделаем так. Я буду сзади — мы будем вместе. Я буду медленно любить, ты — рисовать. Да-да-да-а!.. Ты окончишь рисунок перед нашим... электромгновением ...

— Сумасшедший!

— Неужели, — почти кричит он, — ты не видишь, что именно это сказала бы каждая — каждая! — бабёнка?!

От него исходит вяжущая наэлектризованность. Он взял лист ватмана, приколол кнопками к лавке. Помогает улечься на лавку ничком, на левый локоть она обопрётся, в правую руку — грифель. Легонько целует её спину, пристраивается — трепетно-осторожно нашёл то, что нужно... плавные движения.

— Представь моего Петрония, — говорит он при этом. — Его естество — собачьи глаза. Глаза Ажана. Нарисуй человека-сенбернара, это и будет Петроний. А доктор Иониди — человек-рюмка. Нарисуй отечные веки и вместо туловища — стакан! вот и весь доктор. Это вопль естества. Успей — чтобы он прозвучал до нашего пика...

Он делает своё дело, она сжимает пальцами грифель. Её ягодицы ощущают мелкую дрожь его тела. Дрожь эта — злая. Она улавливает в его дыхании едва различимый сип. Это — злость. Он — над нею, позади — упивается, а она видит его выходящим из воды: высокая фигура и над сильными плечами — плебейски карликовая голова, облепленная прядками, как тиной; гладкая, явно знакомая с кремами кожа... его ванная — шампуни, лаванда и перекись водорода: он же высветляет ею редеющие волосы, чтобы не так просвечивала кожа. Когда на этой головке не останется волос, до чего мизерной будет она на таком туловище. Человек-удавчик.

— Ну... н-ну... успей... — шепчет он уже страстно, сипит и вздрагивает. Она водит грифелем.