Гари Штейнгарт - Абсурдистан

Я направлялся — или мне только так казалось — к Интернациональной Террасе, к «Парфюмерии 718» и к отелю «Хайатт», но эти три вещи существовали только в весьма абстрактном смысле. Я шел к идеалу отеля «Хайатт». К воспоминанию о магазине «Парфюмерия 718». К развалинам выжженной Интернациональной Террасы. На самом деле я уходил от девочки, крики которой о папе преследовали меня на дороге, обагренной людской кровью.

— Друг, — позвал меня какой-то голос. — Друг, куда ты идешь? — Рядом со мной бежал какой-то проворный старик, добродушный клоун, не поспевавший за моими широкими отчаянными шагами.

— В «Хайатт», — ответил я.

— Его больше нет, — сказал старик. — Его разбомбили свани. Скажи мне, друг, кто ты по национальности?

Я сказал. Уголком глаза я увидел, что он крестится.

— Некоторые из лучших людей в мире — евреи, — сказал он. — Моя мать будет твоей матерью, и в моем колодце всегда найдется для тебя вода.

Я продолжал быстро шагать, глядя вперед и пытаясь вновь обрести свое одиночество. Здесь все слишком много говорят. Никто не хочет оставить тебя в покое. А что, если мне не нужна мать этого человека! Что за глупость — навязывать этот ритуальный обмен матерями!

Какое-то время мы шагали, не произнося ни слова. И вдруг этот человек сделал несколько решительных шагов, которые на самом деле оказались прелюдией к остановке. Не понимая почему, исключительно из-за того, что поддался силе его внушения, я тоже замедлил шаг. И взглянул ему в лицо. Он вовсе не был старым. Похожие на молнии морщины, образовавшие на его лице странный параллелограмм, были следами от ударов большим ножом. Его нос принял на себя столько апперкотов, что стал вздернутым, как у американской дебютантки. А глаза — глаза исчезли, вместо них появились маленькие черные цилиндры, которые могли видеть только цель перед собой, в зрачках отражалась всего одна пугающая идея.

— Позвольте мне пожать вам руку, — сказал мужчина, сжимая мою безвольную руку. — Нет, не так. Как пожимают руку настоящие братья.

Я сделал все, что мог, но из меня будто выпустили воздух. Его пальцы были испещрены многочисленными татуировками, свидетельствуя о жизни, проведенной в советских тюрьмах.

— Да, я сидел в тюрьме, — сказал он, заметив мой взгляд, — но не за крану или убийство. Я честный человек. Вы мне не верите?

— Я вам верю, — прошептал я.

— Любой ваш враг в городе Свани — мой враг, — заявил мужчина. — Что я говорил вам о моей матери?

— Что она также моя мать, — запинаясь, вымолвил я. Я чувствовал сильную боль в правой руке, и мир накренился влево — видимо, в порядке компенсации. Если я должен умереть, то я хочу, чтобы возле меня была моя Руанна.

— Моя мать… нет, наша мать в больнице, — начал этот человек.

— Чего вы хотите? — пролепетал я.

— Вы просто выслушайте меня, — сказал он. — Я мог бы причинить вам зло. Я мог бы позвать своих друзей, которые ждут за углом со своими кинжалами. Вот такими. — Он повернул свой торс, демонстрируя тусклый блеск короткого кавказского кинжала в кожаных ножнах. — Но я не сделал этого.

— Я министр мультикультурных дел сево, — зарыдал я, чувствуя, как на мои плечи наваливается груз унижения, какого я до сих пор не испытывал. — Я основал детский благотворительный фонд под названием «Мишины дети». Вы не отпустите мою руку? Пожалуйста!

— Наша мать в больнице, — повторил мужчина, еще сильнее стискивая мою большую рыхлую руку. — Вы так бессердечны, что не поможете ей? Мне что, в самом деле вынуть свой кинжал и выпустить вам кишки?

— О боже, нет! — вскричал я. — Вот! Вот! Возьмите мои деньги! Возьмите все, что хотите!

Но в тот самый момент, как он отпустил мою руку, чтобы я мог найти мой пухлый бумажник, я почувствовал, как страх и унижение исчезли. Нет, дело было вовсе не в деньгах. Просто после того, как моя голова тридцать лет лежала на плахе и я тридцать лет слышал, как приветствуют палача, и тридцать лет видел его черный капюшон, одно было несомненно: я больше не боялся топора.

— Ё… твою мать! — сказал я. — Надеюсь, она сдохнет.

А потом я побежал.

Я бежал с такой скоростью, что люди — или то, что от них осталось, — молча расступались передо мной, словно меня все время ждали — как очередей из миномета и лишений. Я сталкивался с горящими автомобилями и горящими мулами, я вдыхал дым, висевший в воздухе, — этот дым давал мне надежду на спасение. А я больше всего на свете хотел спастись. Жить и отомстить за свою жизнь. Стряхнуть с себя вес и родиться заново.