Гари Штейнгарт - Абсурдистан

— Толстый Дядюшка. Папаша Закусь. Миша Вайнберг. Зовите меня как хотите, но пропустите, пожалуйста.

— Будьте там осторожны, сэр. Люди совсем рехнулись.

Я поспешил к галерее из тепла и звука. Пройдя в одиночестве несколько метров, я оказался в толпе из миллиона человек, которую прижали к пыльной чаше Террасы Сево. Ко мне потянулись руки — маленькие, большие, мокрые, как море, высушенные на солнце. Все искали мой бумажник, но находили лишь мои яйца.

— Они выглядят похоже и на ощупь почти одинаковые, — намекнул я своим дружелюбным противникам. — Продолжайте искать. Ой, у вас очень теплые руки! Нет, нет, нет. Я не люблю, когда меня щекочут.

Толпа обтекала меня, стискивая и толкая. «Наверное, так чувствовал себя Иисус в тот день». Меня внесли под своды-щупальца Ватикана Сево и повлекли к печальной зелени берега. Над нами что-то загрохотало. Низкий стонущий звук. Потом послышались выстрелы. Кто-то вел огонь. Я посмотрел вверх, надеясь увидеть свои любимые ракеты «Град». Ничего не попишешь. Тинейджеры одного из «Отрядов истинной перекладины» карабкались на гору со своими минометами и ракетами и управляемыми снарядами класса «земля-воздух». «Удачи, ребятишки!» Я ударился обо что-то твердое и каменное. Старуха лежала на огромной мраморной раковине — это была часть какого-то фонтана в стиле «ар нуво». Вся семья рыдала над ней, дети сидели у ее ног, взрослые — в головах.

— Она мертва? — спросил я.

— Мы никогда ее не забудем, — причитали они.

— Не будьте так в этом уверены, — возразил я. — То, что сегодня кажется ужасной утратой, завтра может оказаться всего лишь обременительным воспоминанием. Она была старая. Ее тяжело нести. Воспользуйтесь возможностью перебраться в Америку.

Но после того как я заговорил, рыдания только усилились. В воздух вздымались кулаки. Я двинулся прочь, качая головой. Люди действительно совсем сошли с ума. Сейчас тут бушуют эмоции, как в джунглях. Они никак не дождутся, когда можно будет оплакивать друг друга. Это единственное, что они знали вдоль и поперек. Смерть сверху, смерть изнутри. Тираны и сердечные приступы. Три самых популярных слова на русском: «Сталин. Гитлер. Инфаркт».

Какого черта? Теперь на меня орали все. Я поворачивался во все стороны, к морю, от моря, и, куда бы я ни повернулся, я видел сверкающие золотые зубы и больные миндалевидные железы, воющие от ненависти и ужаса.

— Я же ничего не сделал, — сказал я, глядя себе под ноги. — Как будет, так будет, — говорил я им. Но выкрики становились все громче. И тут снова послышался низкий стонущий звук, и я услышал, как забили в стальной барабан. Снова раздались выстрелы.

Я взглянул вверх. Люди грозили небу кулаками, в страхе припадая к земле. И тут я понял. Они злились не на меня. Дело было не во мне. Я посмотрел людям в глаза. Их глаза, казалось, наблюдали за Богом. Я проследил их взгляд до Террасы Свани. Ничего. Затем вверх, к Интернациональной Террасе. По-прежнему ничего. Нет, погодите-ка.

На Интернациональной Террасе происходило что-то необычное. Что-то не совсем правильное, но тем не менее красивое.

Небоскребы танцевали.

Танцевал отель «Хайатт». Танцевал «Рэдиссон». И «Бехтель» тоже. Вовсю дурачился «БП». И только «Экссон Мобил» держался в сторонке, слегка покачивая головой и притопывая не совсем в такт.

И вдруг «Хайатт» решился. Она — в этом небоскребе была какая-то женственность — опустила светло-карие глаза, проигнорировала бретельку-спагетти, нескромно соскользнувшую с ее плеча, и затем таким ослепительным движением, что восхищенное солнце превратило все сверкающие кусочки ее разбитого сердца в радугу, прыгнула в море.

Кто-то меня ласкал, но мне это совсем не нравилось. Я повернулся на бок и почувствовал, как влажный морской моллюск хрустнул возле меня. Отвратительный мужской рот с гнилыми зубами дышал мне в нос.

— Моя рука! — воскликнул рот. Открыв глаза, я увидел мужчину, какого-то грязного типа. Которому было больно.

— Простите, дружище, — сказал я. Я откатился от его руки, и он сжал ее, плача и пытаясь разогнуть пальцы, которые в моем затуманенном сознании уподобились зеленым лапкам кузнечика. — Уф, — произнес я и потер глаза. Я все еще на Террасе Сево? Что, черт побери, случилось? Во-первых, ланза. А затем… Всплыли какие-то странные воспоминания, наполняя мою голову парами. Но все эти облака пара вели в одном направлении — к щупальцам Ватикана Сево, выворачивающимся наружу, словно для того, чтобы меня обнять. Особенно один кусок оранжевой лепнины кувыркался и тянулся к моему счастливому, бестрепетному лицу. Я поднял руку к переносице и ощутил сильную боль в носу. С одной стороны появилась шишка, но я также ощущал какую-то странную пустоту, какую-то вогнутость. Оставив в покое свой нос, я взглянул на город вокруг меня.