Яков Шехтер - Любовь на острове чертей (сборник)

— Мне надо, чтобы ты наложил тфиллин, — ответил «дос», пряча за спину руку с бичом.

— И ты отстанешь? — без всякой надежды спросил Фима. Он уже начал понимать, что попал сюда надолго, и грубой силой «доса» не взять, значит, нужно устанавливать отношения.

— Конечно, нет, — ответил «дос». — Как я могу от тебя отстать?

— Как пристал, так и отстань, — предложил Фима, поднимаясь с пола. — Ну, наложу твой тфиллин и пойду себе. У меня дел знаешь сколько?

— Кончились твои дела, — ответил «пингвин», доставая из-за спины руку с бичом. — Неужели ты еще не понял?

— Понял, понял, — торопливо согласился Фима, поднося к глазам ноющую руку. Кисть пересекал багровый рубец, действительно напоминающий ожог. — Посмотри, чего наделал, к…, — он снова поперхнулся и показал «досу» кисть.

— Сам виноват, — невозмутимо ответил «дос».

— И не стыдно, — выложил Фима свой всегда срабатывающий козырь. — Я кровь в Дженине проливал, пока ты в синагоге раскачивался.

— Не ври, — строго произнес «дос». — Ты не кровь, а мочу проливал, и не в Дженине, а на ремонтной базе под Беер-Шевой. Ты бы еще кое-что пролил, да ни одна «солдатка» не согласилась.

«Пингвин» оказался неплохо осведомленным, поэтому оставалось одно: усыпить бдительность, подобраться поближе, вырвать бич, а там…

«А что, там? — усмехнулся про себя Фима. — Терять-то уже нечего».

— Голову покрой, — приказал «дос», указывая на столик в углу синагоги. На столике ровной стопкой стояли картонные кипы, вроде тех, что выдают при входе на кладбище. Фима покорно пошел к столику, взял одну и водрузил на макушку. Кипа моментально прилипла к голове, острые углы больно впились в кожу. Фима попробовал поправить кипу, но не тут-то было: проклятая картонка сидела, как влитая.

— Ну, где твои тфиллин? — миролюбиво спросил Фима, подходя у «пингвину».

— Тфиллин без благословений нельзя, — ответил «дос». — Ты читать-то умеешь?

— За кого ты меня держишь? — обиделся Фима.

— На иврите, — уточнил «дос». — Благословения читать нужно на святом языке.

— Не, — буркнул Фима, — на иврите не умею. Не освоил я еще басурманскую речь.

— Сколько лет ты в Израиле? — строго спросил «пингвин».

— Сам будто не знаешь!? — съязвил Фима. — Про Дженин знаешь, а по это нет?

— Отвечай, когда спрашивают, — ласково улыбнулся «дос» и взмахнул бичом.

— Шесть с половиной, — выпалил Фима, отскакивая подальше. — Плеткой-то прекрати махать, а то жалобу напишу. Ну и порядочки у вас, чуть что — сразу плеткой.

— Пиши на здоровье, — неожиданно легко согласился «дос». — Бумага и карандаши на столике. Но учти, что жалобы и просьбы принимаются только на святом языке. Мог бы и выучить за шесть с половиной лет. Все-таки в Израиле жил.

— Я не в Израиле жил, — поправил «пингвина» Фима, — а в русскоязычной общине Израиля. У нас все по-русски: газеты, радио, телевидение. Адвокаты по-русски, чеки в банках по-русски, на работе говорим по-русски. Давай твои благословения по-русски, увидишь, как отчеканю.

— Хватит болтать, — приказал «дос». — Садись в кресло.

Фима уселся. Сидеть было удобно, спинка приятно пружинила, мягкое сидение обволакивало ноги. Сразу потянуло в сон.

— Читай, — «дос» показал Фиме большую таблицу с алфавитом. — Какая первая буква?

— А, — уныло произнес Фима. Он не любил учиться, уроки, занятия, домашние задания всегда вызывали у него чувство глубокого отвращения.

— Не, «а», а «алеф», — поправил «дос». — Алеф с камацем произносится — «а», видишь внизу значок. Это камац.

— Вижу, — грустно произнес Фима.

— Алеф и сэголь произносится — «э», — перешел «дос» к следующему значку, — алеф и холам — «о», алеф и хирик — «и». Запомнил?

— Да кто же это может запомнить! — возмутился Фима. — Мура какая-то! Проще нужно: гласные и согласные, как в русском.

— Повторяй, — «дос» щелкнул бичом. — Алеф и камац — «а».

— Алеф и камац «а», — эхом отозвался Фима, — алеф и сэголь — «э».

Время тянулось, как слюни у голодного, да и голова у Фимы работала на удивление плохо: запомнить произношение буквы «алеф» ему удалось с пятидесятого раза. Со временем дело обстояло весьма странно: поглядывая на свои роскошные непотопляемые, несгораемые и небьющиеся «Rado», Фима с удивлением заметил, что секундная и минутная стрелки вращаются, как обычно, а вот часовая стоит на месте.

Жрать хотелось нестерпимо, пить тоже, а в довершение к прочим неприятностям веки наливались свинцовой тяжестью. Косясь на часы, Фима определил, что занимались они примерно часа четыре.