Моник Виттиг - Вергилий, нет!

(Вот эту лесбиянку-бумагомараку мне поручили сопровождать к глубинам преисподней. Будь то в дождь или в бурю -нельзя останавливаться. В снег или в град, в грозу или в смертельную жару - все равно придется идти.)

Я отступаю в сторону, чтобы она увидела то, что у меня за спиной. Она останавливается и смотрит на окровавленные части тел, разбросанные под матово-стеклянной крышей вокзала. Лицо Манастабаль, моей проводницы, совершенно бесстрастно. Вот что она говорит:

(Виттиг, не существует другой дороги в рай, в который ты так хочешь попасть. Тебе придется дойти до глубин преисподней, прежде чем ты попадешь на другой берег, к Лимбу, и только оттуда ты сможешь устремиться к желанной цели. Многим до тебя это удалось. Среди тех, кто не решился продолжать путь, некоторые повернули назад, пока еще было можно, другие упали в бездну, которую ты видишь перед собой. Но многие достигли цели.)

Во время ее речи я изо всех сил борюсь с тошнотой. Потом говорю:

(Я не могу упрекать тех своих предшественников, которые повернули назад. И я столь сочувствую тем, кто упал в бездну, что тебе придется меня удерживать, Манастабаль, моя проводница. Что до тех, кто преуспел - назови мне их имена, чтобы я вновь преисполнилась мужества. Не то чтобы я не верю, что они превзошли меня в силе и постоянстве, поскольку они добровольно и сознательно избрали дорогу в Град. Но хотелось бы мне быть уверенной, что создания из плоти и крови, такие же, как я, смогли справиться с тоской, тревогой и видом страданий. Если ты, Манастабаль, моя проводница, уже вела их этой дорогой, не скрывай от меня ничего из того, что с вами приключилось.)

Я снова допускаю всю ту же оплошность, не соглашаясь с ней, и она восклицает:

(Что ты пытаешься узнать?)

Я не говорю ей, что в этом путешествии предпочла бы иметь проводником доброго Вергилия, но не могу удержаться, чтобы не спросить:

(Как ты можешь оставаться такой спокойной и безмятежной посреди стольких несчастий, Манастабаль, моя проводница?)

Она отвечает:

(Понимание, пришедшее в результате долгого опыта, возносит нас над отдельными несчастными случаями и помогает продолжать путь. Разве несчастье, которое хочешь прекратить, не вооружает тебя? Разве оно не заставляет тебя сжать кулаки, стиснуть зубы, напрячь мускулы и глаза, не упускающие ничего из виду... Стонать, падать в обморок, заламывать руки или даже браниться - конечно, всем этим можно выражать сочувствие. Но для меня этого не довольно. Вот почему я здесь, с тобой. Ты ждешь, что я приму участие в этом спектакле? Ах, смотри скорее!)

Манастабаль, моя проводница, показывает мне на осужденные души, которые держатся немного поодаль, с таким видом, словно забыли, что они здесь делают, механически топчась на месте, качая головами и бормоча, и в какой-то момент бормотание становится таким громким, что заглушает наш разговор. Приходится вмешаться, и мы идем к осужденным душам. Именно на меня они набрасываются с упреками, и мне приходится выслушивать оскорбления вроде:

(По какому праву, чужачка, заставляешь меня терять здесь время - ты, которая даже палец о палец не ударила? Ты разве не видишь, что я теряю здесь время с самого прибытия поезда? Прямо с того момента я опаздываю!)

Одна из них, вынимая из кармана большие круглые наручные часы, смотрит на циферблат и говорит:

(К тому же и поезд опоздал на десять минут!)

И, произнеся это, она начинает плакать горючими слезами. Но когда я пытаюсь ее утешить, она плюет мне в лицо и кричит:

(Ты из Кастро, по твоей роже видно! Ах, веселая жизнь! А у меня нет даже минутки, чтобы всплакнуть о ней!)

Потом снова принимается бормотать сквозь зубы, глядя перед собой застывшими глазами. И после того, как я выслушиваю всех присутствующих, одну за другой, мне кажется, что мне несколько раз подряд рассказали одну и ту же историю. В отличие от других кругов ада, где насилие по отношению ко мне не прекращается, присутствующие здесь забывают о том, что оскорбили меня, едва ли не в тот же самый момент. Их тягостное бормотание тут же возобновляется. Они трясут головами и посасывают свои десны с отвратительным шумом. А когда я повышаю голос, чтобы привлечь их внимание, они снова начинают стенать, говоря:

(Теперь и ты ко мне пристаешь! Ты разве не видишь, что я и так безнадежно занята? Отправляйся бить баклуши на седьмое небо, если хочешь! Я лишена даже этой привилегии!)

От того, что мне удается уловить из ее бормотания, у меня в прямом смысле волосы становятся дыбом - на голове и на всем теле. Я скорее была бы рада увидеть искусно сделанные автоматы, и услышать, как они беспрестанно бормочут о каких-то обязательствах, из которых одни еще более рабские, чем другие. Служить, служить, служить - вот все, что их занимает, и их сомнамбулическое состояние лишь ненадолго прерывается моими воплями. Мое сердце обливается кровью. Я спрашиваю Манастабаль, мою проводницу - неужели рабские обязательства бесконечны? В конце концов, несмотря на ее предостерегающие знаки, я перестаю сдерживаться и взрываюсь: