Фелипе Рейес - Размышления о чудовищах

Спустя восемь или девять месяцев, прожитых под одной крышей с Йери и детьми, я приходил домой, обедал, устраивал себе сиесту, потом бродил немного по окрестностям, возвращался примерно в тот час, когда Йери закрывала магазин, мы ужинали, я сворачивал себе папироску, мы смотрели интригующий фильм или какой-нибудь конкурс алчных людей, шли в постель, трогали друг друга или не трогали, и уже наполовину погрузившись в полумагический чуткий сон, я говорил самому себе, как своего рода фаталистическое изречение: «Одним днем жизни меньше, Йереми».

Йери приносила домой цветы, которые вот-вот должны были увянуть, цветы, которым оставались считанные минуты, умирающие, негодные к продаже, и дом казался агонизирующим садом, и опадшие лепестки образовывали на полу разноцветный абстрактный рисунок, и сладковатый похоронный запах витал в воздухе, а мне угасание этой флоры казалось жестокой метафорой самого времени, головокружением совершенства, убегающего в таинственную зону хаоса, движимого фатальным притяжением, как если бы смерть была тайным доказательством всякого совершенства.

Иногда, в мгновения, предшествующие сну, в этой ясной слепоте, вокруг меня начинали скапливаться видения, подобно тому как скапливается народ у дверей универмага в первый день распродажи. И что я видел? Именно это, скопление, одну только суматоху, которая несказанно тревожила меня: ведь нет ничего хуже, чем неполноценное видение без смысла, особенно когда не можешь до конца отличить пророческое видение от вульгарного пессимистического предчувствия. (В одно из таких мгновений я увидел голого человека, прикованного цепями к колонне невообразимой высоты, ибо вершина ее уходила в облака; этот несчастный стоял на краю бездны и порывался броситься в нее, но цепи мешали ему это сделать, и тогда я подумал: «Этот человек — я, тоскующий по бездне», — и у меня уже не выходил из головы образ того пленника, возжелавшего тайны пропасти, погруженной во мрак, подземного мира пламени, в котором горит жизнь. Или что-то вроде.)

Я перестал чувствовать себя хорошо рядом с Йери, когда мы провели вместе четыре года, днем больше, днем меньше.

— Почему?

Ну, хорошо бы, если б я ошибался, но думаю, что у каждой пары настает момент, начиная с которого всегда кто-то оказывается лишним. И вот самое загадочное заключается в том, что этот кто-то лишний не является ни одним из участников пары; это некий третий участник, внезапно возникающий внутри каждой пары, — платонический андрогин, а это, как вы знаете, чудовище, результат слияния двух тел и двух душ, имеющих между собой не особенно много общего, терпеливо ждущих наилучшего часа, чтобы нанести наибольший возможный ущерб друг другу.

Существуют прочные пары, конечно, и надо признать за ними ту заслугу, что они умудряются поддерживать в себе это взаимное отчаяние в течение бесконечных лет: акробатическое отрицание времени. Но, если позволите быть откровенным, мне никогда не казалось, что я слеплен из того же теста, что сентиментальные герои. Я знал, что моя жизнь с Йери была моей правдой, но я был сделан не из правды, а из многочисленной лжи, из тремендистского [18] Тремендизм, жестокий реализм — течение в современной испанской литературе. бреда, из несовершенных нервов, из сгустков чистой паники, из отвердевших ужасов. То, наше, существовавшее между мной и Йери, было моей правдой. Оно таковым было (я не говорю, что нет). Но дело в том, что я чувствовал себя перед лицом моей правды, словно прокаженная колдунья перед ее величеством грудастой королевой попастых фей, так сказать.

Кроме того, Йери (помимо того, что ненавидела со всей силой своего подсознания моих друзей), кажется, была склонна обижаться на все мои поступки, так что мне захотелось купить лютню и заделаться трубадуром. Однажды, например, она застигла меня в то время, как я читал письма ее прежних приятелей: штук двадцать призраков, жаждущих эякулировать внутрь Йери.

— Я имею право хранить свое прошлое в тайне, — сказала она и грубо вырвала у меня стопки писем, разложенных по авторам, в соответствии с датой, и перевязанных веревочкой.

В другой раз она также очень разозлилась: я случайно наткнулся на ее свадебный альбом (юный коммерсант с пышной челкой, еще не оформившаяся Йери) и порвал все фотографии.

— Какое право ты имел рвать их?

И я ответил ей, что у меня было то право, что дает ревность.

— Ревность? Ревность к чему?