Алексей Ковалев - Сизиф

Все тут было коринфянам не по нраву, и все же они не стали бы волноваться из-за чужих распрей. Даже участие в них собственного царя не очень их обеспокоило бы, завершись эти распри с пользой для Коринфа. Но вот в этом-то как раз и не было никакой уверенности, так как войти к отцу, чтобы совершить злое дело, должен был его сын. Этот развязный, драчливый юнец, которому в конце концов открыли позор его рождения, не назвав имени отца, видимо, считал, что раз он был произведен на свет таким беззаконным образом, то и самому ему не пристало считаться с какими бы то ни было законами. Эгисф открыто поносил мать, отказался видеться с ней, а о собственном отце сквернословил так грязно, что покровители его покатывались от хохота. Пелопия же, лишившаяся ребенка, обезумела от одиночества, так как и Язон оставил ее, как только удалось заманить сына во дворец. Она бродила по округе, как нищенка, громко жалуясь на богов, обманувших ее, вынудивших родить себе одновременно сына, внука и брата, а теперь лишавших всякого смысла эту позорную жертву. Ибо не холеным, купающимся в роскоши любимцем Атрея надлежало быть Эгисфу, а суровым мстителем за своего униженного отца.

В микенском дворце не обращали внимания на вопли потерявшей рассудок, никому больше не нужной оборванки, но рассудительных коринфян этот слух заставил насторожиться. С обещаниями богов следовало обращаться очень осторожно, события в Микенах могли обернуться совсем не так, как того хотелось Атрею и Язону. Самое время было коринфскому царю уносить оттуда ноги, но он как будто и не думал возвращаться.

Не попытаться ли найти такого человека, который рискнул бы отправиться в Микены и, пока не поздно, уговорить Язона обратить взоры к своему собственному цветущему царству у Истмийского перешейка, — вот о чем размышляли старейшины, мало-помалу склоняясь к тому, что если кто мог бы справиться с такой задачей, так это Сизиф.

— Но не нужно ли прежде всего оповестить обо всем царицу? — спросил он.

Переглянувшись, коринфяне отвечали, что да, это было первым, что пришло им в голову. И они уже пытались со всей осторожностью намекнуть Медее о возможной угрозе. Но ей как будто было известно даже больше, чем им самим. Царица довольно равнодушно отнеслась к их призыву, а они были до такой степени взволнованы, что осмелились напомнить ей об ответственности за весь город, если уж она по каким-то там, не вполне доказанным, причинам не спешит вызволять супруга. И тогда царица быстро поставила их на место, повелев заниматься своим делом и не беспокоиться о царстве, о котором она, когда придет время, позаботится так, как они и вообразить себе не смогут.

Сердце у Сизифа подпрыгнуло, но он, стараясь ничем не выдать волнения, попросил коринфян дать ему срок до завтра, предупредив, что, может быть, вовсе не сможет взять на себя поручение, если у него в доме поселятся царские дети.

Узнав у Гиллариона о решении Медеи, Сизиф поспешил к жене, чтобы сообщить ей, кого им предстоит принять у себя в доме.

— Я чувствую симпатию к гостю, уж не говоря о том, как благодарна я ему за Главка. А все же кажется мне, что именно с ним явились в наш дом новые заботы, — сказала Меропа, выслушав супруга и согласившись сделать все, что нужно, для сыновей царицы.

— Мне все это видится по-другому, — ответил Сизиф. — Давай-ка я кое-что тебе расскажу. Ты увидишь, что заботы пришли бы и без него, а фракиец, пожалуй, лишь вовремя поспел, чтобы помочь нам справиться с ними, не понеся большого урона.

Сизиф поделился с плеядой всем, что узнал от старейшин. Не скрыл он и предчувствий Гиллариона, добавив, что как бы это ему ни претило, а фракийцу он склонен верить.

— Так ты думаешь, что эта ужасная женщина нарочно отсылает детей из дворца, чтобы им не пришлось увидеть ее нового злодеяния?

— Нет, сказать по правде, об этом я не подумал. Может быть, ты права, хотя я так и не знаю, что собирается сделать Медея.

— В том-то и страх, что никто не в силах этого вообразить. А когда мы узнаем, уже поздно будет.

— Это — ее собственные слова. Они как раз подтвердили Гиллариону его опасения. Он говорит, что пробовал отвлечь Медею от ее намерений, предлагал ей свою помощь. А царица ответила, что поздно, хотя как будто ничего непоправимого еще не произошло. Но я хочу признаться тебе в одном, не совсем понятном волнении моей души, — продолжал Сизиф. — Я верю всему, что о ней рассказывают, думаю даже, что на совести у нее много других преступлений, о которых вовсе не знают люди. И вместе с тем мне ее жаль. Ведь ты подумай: если мерять все, что она натворила глубиной ее страсти к Язону, поневоле испытаешь благоговение. Многие ли из нас готовы так позабыть о себе?