Алексей Ковалев - Сизиф

Наконец, будь его красавица и умница жена, с ее изящным, но сильным телом, с простодушными речами и чувствами, способными выходить из берегов, с едва заметно косящими, цвета глубокой синевы глазами — не от океаниды ли Плейоны унаследованными? — будь это воплощение земного счастья еще и дочерью Атланта, одной из звездных сестер, он мог бы с уверенностью сказать, что однажды пробыл в Большом времени достаточно долго, чтобы лицезреть божественного великана Ориона, вступить с ним в беседу и выбрать себе там суженую. Но это означало бы, что вместе с Меропой он завладел доступом к этому Большому времени, знание о котором добыл сам, упорным душевным трудом. Не на это ли намекала догадливая колхидская царевна?

До сих пор все его попытки проникнуть в тайну своей супруги или хотя бы убедиться, что такая тайна существует, разбивались о кристальную наивность Меропы, не оставлявшую никакого повода предполагать, что она лукавит. Но образ двух, иногда пересекающихся, времен преследовал его с таким постоянством, что в конце концов Сизифу померещилась еще одна возможность их совместить, которая непосредственно касалась этого неуютного места.

Сопоставляя одно с другим и третьим — его первое потрясение на подходе к Истму и следующее — уже в Коринфе; беспокойное нетерпение кораблей, качающихся в Сароническом заливе у этой неодолимой преграды, и ярость их зеркального отражения в Коринфском заливе, по ту сторону перешейка; всю неистовую досаду Эллады, неспособной протиснуться в узкие врата Истма по дороге в Пелопонес, и всю разбухшую мощь полуострова, едва удерживаемую этой полоской земли, — он стал догадываться, что такое средоточие противонаправленных и взаимоуничтожающих стремлений должно было обладать невероятными свойствами. Скорее всего именно здесь мог завязаться стягивающий воедино все нити жизни Пуп земли, а не на подворье дельфийского храма, куда его поместила приблизительная молва, промахнувшись на несколько сот стадий.

Где-то здесь на перешейке как раз могло находиться невидимое зияние, вокруг которого закручивались вихри обоих времен. Сизиф не знал, чего ожидать человеку, ступившему в этот центр вселенной, где, по-видимому, переставали действовать обычные законы, но полагал, что, раз он заглянет сюда по своей воле, направление судьбы может ему открыться без того, чтобы он вновь угодил прямо к ее цели. Этот прогал он и нащупывал, шатаясь по Истму, преодолевая страх оказаться по возвращении домой неизвестно где, не увидеть семью или застать жену старухой, а сыновей чужими взрослыми мужчинами. Прогулки эти исподволь превращали его в рассудительного не по летам, умудренного печалью мужа. Недоверие к сущему, желание заглядывать за его пределы — кто же внушил ему все это, как не оракул, полученный в Малом времени от дельфийской пифии, вещавшей из времени Большого.

Он уловил движение — это скрылись в щели медянки — и только потом услыхал за спиной шаги. Путник был еще далеко. Сизиф краем глаза присмотрел у ног подходящий камень — здесь некому было появиться с добрыми намерениями. Ведущая в город тропа оставалась далеко позади, а добраться до порта прямо из города было гораздо быстрее.

— Обернись, уединившийся! — услышал он голос, который показался знакомым. — Не притворяйся, что не слышишь, как скрипит земля под моими подошвами!

Теперь Сизиф его узнал — покрытый пылью, опиравшийся на неоструганный посох и твердо ступавший босыми ногами фракиец почти не изменился.

— Такой же, такой же, — продолжал Гилларион, — и глаза мои не потеряли зоркости, а то бы я не увидел тебя с дороги. Так и чудилось, что встретимся не в четырех стенах, а опять на пустом месте, до которого никому, кроме нас, дела нет… Сиди, пожалуйста, — остановил он приподнявшегося было Сизифа. — Я не старше тебя, чтобы оказывать мне лишнее почтение. Сяду и я, короткий отдых все же не повредит.

— Рад видеть тебя живым и бодрым духом, Гилларион. Хотя, не скрою, осталась во мне обида за брата. Не смути ты его своим колдовством, может быть, не погиб бы он такой страшной смертью.

— Откуда ты знаешь, какой смертью он погиб? А что, если я скажу тебе, что не было на свете человека счастливее Салмонея. Какую же судьбу ты для него предпочел бы? Ты не хуже меня знаешь, что не стал бы твой брат пасти стадо, разбирать городские тяжбы, проливать кровь виновных, растить хлеб или потомство.

— Так-то оно так, но ведь обманом была твоя сказка о каком-то чудном месте, где его ждут не дождутся.