Алексей Ковалев - Сизиф

Боги могли и так и эдак творить себе подобных бессмертных божеств, могли создать и смертного человека, но ощутить внезапную жаркую волну, когда свет сходился клином на избраннике или избраннице; мучиться от неизвестности, позабыв обо всем на свете; проявлять чудеса терпеливой изобретательности, добиваясь внимания; обезуметь от счастья, ощутив встречный порыв; испытать все невыразимое блаженство физических прикосновений, поцелуев и, наконец, последней близости; целиком отдаться возлюбленному, связав с ним свою жизнь; в жестоких муках родить драгоценное потомство и полюбить его нежно-строгой отцовской или материнской любовью, обмирая от страха за его жизнь, — ничего этого им не было дано.

То есть им дано было неизмеримо большее, такое, о чем человеку не приходилось и мечтать, а уж о какой-нибудь чепухе, вроде оплодотворения женского лона, и упоминать не стоит, но земная любовь была вне их досягаемости. Стоило ли завидовать? Может быть, и не стоило. У любви есть свои пугающие стороны, и каждому — свое. Да дело было, собственно, не в зависти. Это торжество, вершившееся под ними и вокруг, куда только хватало глаз, этот бесконечный праздник, который они же учредили и благословляли, но где им не находилось настоящего места, заставлял подозревать, что не все в мире еще разрешилось и не все известно.

Так что еще до осознания необходимости в смежных потомках многие из богов, оправдывая себя настойчивыми людскими надеждами, все более смело нахлобучивали на себя определенность пола в земном смысле слова и, несмотря на разочарования, вновь и вновь пытались преодолеть недостаток бестелесности, временами их очень удручавший. Как бы не соглашаясь окончательно смириться с этой удручающей неполноценностью, они пользовались всевозможными ухищрениями и вступали в связи со смертными. Надо сказать, что некоторую роль играло здесь редкое физическое совершенство отдельных представителей человеческого рода обоих полов, уж красоту-то боги способны были оценить вполне. Чудо зачатия, как было уже сказано, не составляло для них тайны, и они производили потомство. Сначала его нельзя было считать чисто человеческим, но продолжающаяся имитация людских брачных связей могла настолько истощить духовную суть, что в третьем-четвертом поколении, после ряда смешанных браков, получалось потомство, уже ничем не отличимое от людей, терявшее даже дар вечной жизни. Да не этот ли процесс перетекания духа в материю и совершался на самом деле в разных формах все это время?

В данном случае никаких сознательных целей боги не преследовали. Они просто бились о непроницаемое для их всемогущества стекло, проникали сквозь него сверхъестественным образом, а по завершении очередной попытки находили себя все там же, позади прозрачной преграды, отделявшей их от запахов и осязаний, о которых они могли только знать . Но вот, наконец, безутешное томление богов обрело хоть какой-то смысл, соединившись с нуждой дать людям проводников в мир гармонии и целесообразности.

Теперь можно было разобраться в скудных результатах этого поприща, на котором немало потрудился и сам Зевс, последней земной возлюбленной которого была Алкмена, родившая Геракла, а первой — дочь Форонея и Теледики, Ниоба. Почему, например, в канонический свод мифов вошла не эта Ниоба, а ее тезка, невестка Олимпийца по другому смешанному браку, которую мы запомнили как символ безутешной скорби, после того как из-за своей гордости она потеряла все многочисленное потомство?

А какую особую истину принесли человечеству сыновья той, первой Ниобеи-избранницы, — Пеласг, ставший всего лишь родоначальником одного из древнейших племен на земле будущей Эллады, и Аргус, тысячеглазый пастух, убитый по велению собственного отца, дальнейшим производительным желаниям которого он невольно препятствовал, и оставивший по себе памятью только изумительной красоты изображения очей в оперении хвоста вздорной и крикливой птицы?

Но даже если оставить богам право на совершенствование мастерства и заглянуть в конец списка, мы увидим там лишь редкого силача, мужа, в целом, симпатичного и совестливого, хотя довольно кровожадного. Способность Геракла просветить человечество относительно высших миров приходится оставить на совести самих этих миров.

Наконец, как быть с утверждением, что у бессмертного хозяина Олимпа имел место последний роман, как у какого-нибудь Гете? Может быть, ему открылась тщетность подобных усилий? Ведь и эти, на поверхности лежащие несуразности, и помпезная пустота многих других небесно-земных романов, и горькая, как правило, судьба избранниц, и полная посредническая беспомощность продукта должны же были навести на мысль о набиравшем силу кризисе и вернуть к вопросу, искусно обойденному богами: кто же это все-таки мог родиться у Фетиды? Что мог означать для мира этот гипотетический ребенок, обещавший превзойти отца — верховного владыку земного и небесного? В мироздании прятались еще какие-то, не осуществившие себя пока силы. Да уж не угадывалось ли во всем этом начало совсем другого процесса, еще более непостижимого и невероятного? Возможно ли, что это было — страшно выговорить! — начало возвращения, сворачивания и отмены всех промежуточных уровней и трансформаций, воссоединение начальной и завершающей точек Воплощения.