Нэнси Хьюстон - Дольче агония

Настало утро, но еще совсем рано, все друзья спят, веки у них плотно сомкнуты, что не мешает их жизни продолжаться, а Земле вращаться вокруг своей оси, так что она скоро, очень скоро подставит косым бесцветным лучам зимнего солнца ту часть североамериканского континента, где приютился этот домик; снегопад кончился, облака белеют там и сям, прозрачные, беззаботные, заря начинает брезжить, это утро дня, именуемого пятницей, месяца, что зовется ноябрем, года, к которому тоже привесили опознавательный знак в виде номера… но друзья спят, ни один из них не узрит, как величавая колесница Аполлона, вся в золотистом сиянии, выкатится из-за горизонта.

Открыв глаза чуть позже этого момента, Кэти увидит, что сквозь шторы в гостиную сочится бледный, неверный свет. Тяжелая рука Леонида, лежащая у нее на груди, не дает ей шевельнуться. Она поворачивает голову, в медленно редеющем полумраке вглядывается в спящее лицо мужа, пока его черты не проступают отчетливо: сперва крупный нос, потом толстоватые губы, обвислые щеки, седые клочковатые брови… Она чувствует, как забегали по телу горячие мурашки, жар огнем обжигает лицо, и Кэти взволнованно припоминает тот день, когда они тринадцать лет назад, проснувшись в Шудянах наутро после похорон Григория, занимались любовью на диване в гостиной. Она почувствовала, как муж наваливается на нее, потом входит в нее, и, горячо сжимая его в объятиях, баюкая, как могла бесшумнее, все то время, пока долгая волна их желания поднималась, чтобы выплеснуться через край, она плакала от радости при мысли, что принимает его семя: да, ты, любовь моя, ты, здесь , по существу, на твоей родине, в краю, где твои корни, на земле твоих предков, где умерли твои родители, где живут твои сестра и племянница, о, Лео, спасибо, что ты есть, всей земле спасибо за то, что носит тебя, я так хочу продолжить тебя, любимый, в своем теле и посредством его… То не было желанием зачать еще одного ребенка; их совокупление в то утро обостренно воспринималось как один из аккордов великой симфонии продолжения рода, оно стало аккордом, в котором они по свободному выбору и произволу удачи слились с теми, кто жил прежде них, и теми, кто придет после… даром что в Шудянах эта цепь оборвалась на веки вечные, пусть даже никто еще не удосужился до конца осознать размеры бедствия… И вот нынче утром мы в гостях у Шона, размышляет она, утирая пот, бисеринками поблескивающий у нее на лбу, и снова обращая взгляд к небу, которое тем временем успело стать бледно-голубым, мы живы, с нашими сердцами теплокровных тварей, бьющимися под теплой кожей поношенных тел, в тишине одинокого дома, погребенного под снежными завалами, среди грохота необузданной цивилизации, на этом континенте, у порога нового тысячелетия…

А в это время этажом выше еще в одном мозгу начинает брезжить свет сознания: там проснулся Хэл Младший. Ни одна фраза еще не успела застрять в извилинах его мозга, ни одно неизгладимое воспоминание не запечатлено там; душа его — обширное пространство, всецело открытое восприятию, образы и ощущения отпечатываются и вновь исчезают в нем, собираются воедино и дробятся. Проснувшись в незнакомом месте, ребенок озирается, с каждым мгновением все более беспокойно и удивленно. Он уже готов разразиться криком тревоги, но запах родителей, коснувшись его ноздрей, успокаивает мальчика. Он бесшумно подгибает коленки к животу, неуклюже встает и вцепляется ручонками в простыню, свисающую с большой кровати. Наконец, энергично поболтав ножками в пустоте и повертев крепеньким задом, утяжеленным мокрым подгузником, ему удается вскарабкаться на кровать. Эврика! Вот же они, оба тут! Он совсем было собрался наскочить на них, чтобы проснулись, взяли его на руки, приласкали и накормили, чтобы понежиться в остром родном запахе их тел, окунуться в теплые вибрации их голосов, один как бархат, другой как песок, но вдруг… его взгляд цепляется за что-то ослепительное, какой-то свет.

Он поворачивает голову… а там, за стеклом… О, что это? Что там? Перебравшись через две тяжко сопящие груды — тела родителей, он обеими руками хватается за подоконник и, весь вытянувшись, смотрит в окно… Что это… что это там? все белое… что? белое, о, белое, что-то белое, о! такая белизна и такая красота… вытаращив глаза, широко раскрыв слюнявый, почти беззубый рот, он, пораженный, смотрит, смотрит, смотрит на мир, который так радикально и необъяснимо изменился с тех пор, как он его видел в последний раз, и который там… о, что же это ? нет ничего, кроме пышной белизны, сколько хватает глаз, все бело… чисто, дивно, ослепительно… да, там… безмолвно искрится на солнце… белая страница… нетронутая… безупречная… новая.