Нэнси Хьюстон - Дольче агония

Бедная Патриция, думает Шон. Похоже, Даниэла была для тебя одной из первых больших утрат. Она даже не подозревает, что ее еще ждет. Не знает, каково жить в окружении фантомов, смотреть, как твои родные и близкие один за другим на твоих глазах соскальзывают в бездну, а самому оставаться здесь, в бессильной оторопи… И тебе туда же? О нет, нет). Всякий раз чувствуешь, что горе будет слишком огромным, что Земля перестанет вращаться или по меньшей мере ты сам спятишь… Но нет, все и дальше идет, как шло. От потерь опоминаешься, как от ударов ногой в живот: дыхание перехватывает, но пошевелиться не смеешь, вот и живешь дальше, занимаясь своими делами, стыдясь, что так сильна инерция, побуждающая продолжать жить, хотя ушли все те, чья любовь, как ты считал, только и удерживала тебя на этом свете…

— Я запомнила последние слова моего отца, — говорит Рэйчел. — Мне было тринадцать. Мы с матерью пришли в больницу проведать его, и он нам сказал: «Как там котельная, нормально работает?» Он пролежал четыре дня в коме, а когда очнулся, это была его первая мысль — хорошо ли работает котельная? Была середина зимы, на улице около минус пятнадцати, и в подвале только что установили новый котел. Тогда мать погладила его по волосам, вот так, и говорит: «Да, Борух. Тепло, просто чудесно». — «Ладно, — отвечает отец, — значит, все в порядке. Я хочу, чтобы вы никогда не мерзли». Тут я забеспокоилась, родители беседовали слишком ласково. Обычно-то они бранились с утра до ночи, чтобы затеять грызню, годился любой предлог, от Ясира Арафата до того, как лучше готовить яичницу-глазунью. Потом отец снова впал в кому. И когда назавтра мы снова пришли, его уже не было. Я взяла его руки в свои, они были как лед. (Поняли они или нет? — спрашивает себя Рэйчел. Я им разжевывать не стану… Он не хотел, чтобы мы мерзли, а потом сам…)

— А ты, Хлоя? — утомленный, Шон с тяжким вздохом оборачивается к ней. — Есть у тебя воспоминания, которые стоило бы хранить?

— Не бог весть что, — роняет Хлоя мечтательно. — Но я, помню, однажды переспала со своим старшим братом.

— С родным братом ? — ошеломленно переспрашивает Хэл.

— О Господи! — выдохнула Бет. Ее истомленной душе в который раз представляется сцена в подвале с дядей Джимми, вспоминается одновременно и собственное желание выйти замуж за своего отца, и она ко всеобщему изумлению вдруг разражается слезами. Лицо ее мгновенно распухло, перекосилось, она икает…

С недобрым, хоть и без злого умысла, любопытством Рэйчел примечает, с какой поразительной быстротой плач обезобразил Бет: всего за несколько секунд побагровел нос, на щеках проступили пятна, в судорожно сведенных чертах изобразилась отталкивающая маска отчаяния.

Брайан в бессознательном порыве бросается ее утешать… но тут она, пытаясь встать, своим объемистым бедром задевает низенький стол, и тот опрокидывается: пошатнувшись, скользят и, разлетаясь со звонким стеклянным грохотом, рушатся на пол пепельницы, бутылки, фужеры.

— Ай-яй-яй-яй-яй! — восклицает Чарльз.

— Ах ты, черт! — не выдерживает Патриция, ее белый кружевной корсаж весь в частых брызгах шампанского. Не надевая туфель, она мчится на кухню за веником и совком.

— У меня складывается впечатление, что эта вечеринка подходит к концу, — замечает Рэйчел.

— Это неприятная случайность, — произносит Арон, не покидая кресла-качалки. — Я видел, как все произошло. Не было никакой преднамеренности, просто маленькая катастрофа.

Бет все еще плачет горючими слезами, уронив голову на плечо мужа, а Брайан тихонько баюкает ее, гладит по волосам, будто свою дочку.

— Я пошутила, — шепчет Хлоя Хэлу: он отвел ее в сторонку, под лестницу, и, заставляя смотреть ему в глаза, крепко держит за остренький подбородок, зажав его между большим пальцем и указательным.

— Так у тебя не было никакого брата? — допрашивает он.

— Ну само собой, не было. Мне просто захотелось их малость встряхнуть.

— Ладно, если ты этого добивалась, тут ты преуспела! — заключает Хэл со смешком, в котором слышится облегчение, но можно догадаться, что он еще и восхищен.

И в то время как Патриция сметает на совок окурки и осколки стекла, а Кэти, вооружась рулоном туалетной бумаги, с превеликим тщанием осушает пропитанный шампанским ковер, Шон закуривает свою последнюю на сегодня сигарету.

— Не пойти ли нам вздремнуть? — вопрошает Дерек.

— А все-таки, Шон, это был славный праздник, — говорит Патриция, снова влезая в свои лодочки. (Когда она приняла свое первое причастие, мать в кои-то веки купила ей те самые башмачки, о которых она мечтала: лакированные, из черной кожи, до того блестящие, что в них можно было смотреться, будто в зеркало; всякий раз, опуская глаза, она чувствовала прилив радости оттого, что они такие шикарные, ремешки и пряжки замечательно оттеняли белизну стопы в подъеме.) — Мы хорошо повеселились… даже если и перебрали малость.