Владимир Крупин - Время горящей спички (сборник)

— Закрой хлеборезку, — велел ему Аркаша.

Я жестко посмотрел на Аркашу. Он понял, приложил руку к непокрытой голове: мол, извиняюсь.

— Про хлеборезку — это жаргон, — объяснил Ильич. — Устами Аркадия глаголет жаргонная современность. Жаргоны ворвались в язык как морские пираты. Но это для языка не страшно. Ибо вернется понимание, что не материя, а Дух и Слово первичны. Но — Слово, а не брехучесть разного эха. Трещит демагог, но ему веры нет. Русский язык — язык Богослужебный…

— Ну замолол, ну замолол, — и тут не стерпел проворчать Аркаша.

— У детей новых русских нет будущего, — заговорил вновь социолог Ахрипов. — Они искалечены изобилием игр, напуганы охраной. Пока малы, закомплексованы, вырастая, становятся агрессивны. Они проиграют, промотают наворованное отцами. Так сказать, Мари полюбит Хуана. Мари — Хуана, а?

Поэт, лежавший на полу, опять сел. Интересно, что о нем как-то все забывали, пока он не выступал. Садился — слушали, и опять он засыпал.

— Гитару дайте, — сейчас спросил он. — Нет? Ладно, а капелла:

— Еще полежу. — Поэт поправил очки и откинулся на свое жесткое ложе у стены.

— Интересное соединение жаргона и высокого стиля, — откомментировал Ильич. — Коммунары объявили, что ждут моих указаний. Что это посоветовал им их лежачий мыслитель.

— Что это за лежачий мыслитель?

— Я познакомлю, — заявил Аркаша. — Сидеть тихо тут.

Мы вышли на улицу. Аркаша стал объяснять про мыслителя.

— Он вообще никуда не ходит, все лежит. И не больной. Но я его не понимаю: как это — сократить время и притянуть будущее? Как? Спроси его, может, ты поймешь. У него, знашь, Алешка иногда и ночует.

Дорогу к мыслителю Аркаша озвучивал чтением своих стихов:

Вошли в старый дом, в котором было довольно прохладно, но хотя бы не накурено. В красном углу перед иконой горела толстая свеча. На диване, обтянутом засаленным, когда-то серым сукном, возлежал здоровенный мужичина. Полутора-, двух— и даже трехлитровые бутыли из-под пива говорили о причине его размеров. Он даже не приподнялся, показал рукой на стулья:

— Зетцен зи плюх. Или ситдаун плюх. Ты какой язычный?

— Я не язычник. — Я притворился, что не расслышал. Меня слегка обидел такой прием. Но за двое суток я привык к здешним странностям и решил тоже не церемониться. — Мне Аркадий сказал, что ты Иван Иваныч. — Он даже не моргнул, допивал здоровенную бутыль. Ладно. — И до чего же, Иван Иваныч, ты решил долежаться?

— До коммунизма! — хихикнул Аркаша.

— Чья бы корова, Аркаша, мычала, твоя бы молчала. — Так мыслитель вразумил Аркашу за давешнюю хлеборезку. Поворочавшись, мыслитель сообщил: — До коммунизма это я раньше лежал. Еще до открытия закона.

— Какого?

— О времени. Заметь: ты летишь в самолете — одно время, едешь в поезде — другое, бежишь — третье. Когда переходишь на шаг — четвертое, так? Остановился — опять иное время. Можно и постоять. Присел — совсем красота. Ну, а уж если лег, да вытянулся, да еще и уснул, тут вообще вечность над тобой просвистывает. Вопрос-загадка: когда время идет быстрее? В двух случаях — в скорости и в неподвижности. Но скорость — это суета и издевательство над организмом. Счастья же нет, но есть покой, я и задумал уйти в обитель дальнюю.

— В монастырь?

— Сюда! Не сам приполз, а привезли. Но залег сам. Лежу — время ощущаю как шум колес. Все люди — колеса. Катятся по жизни. Но колеса в основном малого размера. Надо быть большим колесом, значительным. Пока оно один раз повернется, маленьким надо крутиться раз двадцать. А дорога пройдена одна и та же. А я вообще не кручусь, только повертываюсь.

Иван Иванович и в самом деле повернулся на бок, достал с пола очередную бутыль и к ней прильнул. На половине отдохнул, поотрыгался и опять возлег.