Шмуэль-Йосеф Агнон - Врач и изгнанная им жена

Яд той печали разливался по всем моим членам, и я томился вопросом: что ее огорчает? Или такова природа всякой любви? Я упрямо добивался разъяснений: «В чем суть твоей печали?» Она обещала сказать, но все как-то избегала ответа. Я напомнил ей о данном обещании. Взяла она мою руку в свою и сказала: «Давай, дружочек, радоваться, не станем омрачать нашу радость». И при этом так вздохнула, что боль пронзила мне сердце. Я спросил: «О чем ты вздыхаешь, Дина?» Улыбнулась она и сказала сквозь слезы: «Прошу тебя, милый, ничего не говори». Я замолчал и больше не спрашивал. Но по-прежнему хотел знать причину и ждал, когда она сама пожелает открыть ее мне.

Однажды пополудни я зашел ее проведать. В уходе за больными выдался перерыв, и она сидела в своей комнатке и шила новое платье. Я приподнял край ее шитья, погладил материю и устремил взгляд прямо ей в очи. Она посмотрела на меня и сказала: «Был у меня прежде другой». Увидела, что я не постигаю смысла ее слов, и объяснилась. Сердце мое сжалось, в груди похолодело. Я ничего не сказал. Наконец промолвил: «Ничего подобного у меня и в мыслях не было». Сказал так и сел, дивясь и изумляясь. Я дивился своему спокойствию и изумлялся тому, что она могла уронить свою честь. Тем не менее я вел себя с ней, как раньше, будто она ничего не потеряла. И вправду, тогда я не счел, будто она что-то потеряла, и любил ее, как прежде. Увидела она, что я не переменился — улыбка и хорошее настроение вернулись к ней, лишь глаза словно застилал туман, как у того, кто выбрался из мрака, да попал во тьму. Я спросил: «Что ж это за человек такой, который пренебрег тобою и не взял тебя замуж?» Но она уклонилась от ответа. Я же сказал: «Ты видишь, Дина, что я на тебя не сержусь, но мне просто любопытно узнать об этом. Скажи мне, дорогая, кто он?» Она отвечала: «Ну не все ли тебе равно, как его зовут?» Но я сказал: «И все же». Она назвала имя. Я спросил: «Он доцент или профессор?» Она сказала: «Служащий». Я начал размышлять: разные служащие заняты на предприятиях ее родственников; есть среди них высокопоставленные, знающие и образованные, ученые и изобретатели. Как видно, самому значительному отдала она свое сердечко. Вообще-то, все равно, кто тот человек, которому женщина, любимая мною больше всего на свете, отдала свою любовь, но я желал польстить своему самолюбию и сказал себе: он, верно, большой человек и превосходит всех своих товарищей. А ей сказал: «Служащий. И что же он делает?» Она отвечала: «Он письмоводитель в правительственном учреждении». Я сказал: «Удивляюсь я, Дина, что мелкий чиновник, какой-то писарь, столь сильно пленил твое сердце, и более того — пренебрег тобою. Выходит, он с самого начала был тебя недостоин». Она потупила взор и промолчала. С тех пор я больше не напоминал ей о ее прошлом, как не вспоминал об ее вчерашнем платье. И если сам вспоминал о том, гнал воспоминание из своего сердца. И так вплоть до свадьбы.

Наша свадьба прошла, как у большинства молодых людей в нашем поколении, тихо, без помпы. У меня ведь нет родных, кроме, пожалуй, того родича, что подбил отцу глаз. А она с тех пор, как сблизилась со мною, отдалилась от всей родни. В те времена вообще не было принято устраивать пышное застолье. Одна власть ушла, другая пришла, а в междувластии — смута, растерянность и безумие. Те, кто еще вчера вершили судьбами, сегодня томились в заключении или скрывались за границей.

Итак мы встали под свадебный балдахин без родных и приглашенных, если не считать горстки случайных людей, зазванных служкой, — убогих прихлебателей, которые часом раньше сопровождали в последний путь усопшего, а теперь вот веселились на моей свадьбе. До чего ж унылы были их взятые напрокат костюмы, до чего ж нелепы высокие цилиндры, и с какими наглыми голодными глазами дожидались они конца церемонии, чтобы поскорее оказаться в пивной с вырученными на моей свадьбе деньгами. Я благодушествовал, и пусть все это было более чем странно, ничто не омрачало мою радость. Пусть другие шествуют под свадебный балдахин под руку со знатными и богатыми провожающими, я же пойду сочетаться браком в окружении бедняков, которые пришли заработать на кусок хлеба. Дети, что у нас родятся, уж, верно, не спросят меня: «Папа, кто у тебя был на свадьбе?», как я не спрашивал у отца, кто был гостем при его женитьбе. Я сунул руку в карман, достал несколько шиллингов и отдал служке, пусть добавит к положенной им плате. И тут же испугался, что они обступят меня и осыплют словами благодарности, даже приготовился сказать, что того не стою. Однако никто не подошел, но один оперся на трость, другой неестественно выпрямился, чтобы казаться выше ростом, а третий бросал на невесту совсем уж неприличные взгляды. Я спросил о нем служку. Служка ответил: «Эт-т-тот… — и как-то по-особенному протянул звук «т». — Был служащим, да выгнали его». Я покивал и промолвил: «Так, так», будто хотел показать двумя этими таками, что вопрос исчерпан. А служка тем временем отобрал четверых, и вручил им шесты, и накинул на шесты плат балдахина, и при этом толкнул кого-то, кто нагнулся, так что балдахин упал.