Павел Пепперштейн: Пражская ночь

И Птичич, и Дождич, и Зверич, и Речич, и Травич, и Морич, и Жароветр, и Свист, и Болотос, и Блажич, и Брагич, и Бережич, и Умыч, и Глупыч, и Смехич, и Крович, и Лава, и Слава, и Держава, и Дружава, и Любава, и Снава, и Снова, и Зима, и Морозич, и Ледич, и Деревич, и Междудеревич, и великие боги среднего рода, абстрактные боги: Пусто, Светло, Тихо, Тепло, Сонно…

И вдруг воздух над ночной воронкой пропитался пронзительным ароматом подснежников и лесных фиалок, и над воронкой встала она — сама Весна, растерянно усмехающаяся девушка, несущая в подоле цветы. И хотя на вид ей можно было дать лет семнадцать, но она родилась только что, родилась вместе со всеми своими цветами, венками, хороводами в полях, родилась вместе со всеми мартовско-апрельскими ручьями и их звоном, вместе с майскими дальними кострами, вместе с подружками, песенками и играми, поцелуями и грозами, вместе с молниями и нерастаявшими алмазами снега в золотых волосах. И со своей рассеянно-лукавой улыбкой она смотрела на меня, словно спрашивая: «Зачем я здесь, дорогой господин? Не знаете ничего, случайно, о причине моего внезапного появления на свет, уважаемый господин? А?»

К сожалению или к счастью, но я совершенно не знал, что мне ответить Весне. Я прожил в этом космосе несколько миллиардов странных и довольно веселых светолет, но я так и не уяснил себе, зачем приходит весна, зачем нужна жизнь, зачем эта жизнь превращается в пыль, чтобы через минуту снова возникнуть и обвить нас холодным хохочущим ручейком. Зачем? Не знаю, моя прекрасная госпожа. Не знаю. Да и знать не хочу, моя любимая госпожа. Мое ли это дело? Я ведь просто киллер с отличным оптическим прицелом. Я третий глаз. Я всего лишь the killing toy, убивающая машинка Господа, не более того, моя возлюбленная госпожа. А зачем все это, зачем оно возникло, зачем оно длится — этого я не знаю. Может быть, все это лишь шутка, моя любимая госпожа?

— Шутка одного мишутки, — ответила она беззвучно улыбающимися губами.

Сквозь слезы, внезапно пролившиеся из моих глаз (те самые слезы, которыми плакал Боттичелли до конца своих дней, после того как он написал лицо Весны), я вдруг увидел аскетичную зимнюю комнату на первом этаже хрущевского пятиэтажного дома, я увидел скромное заседание районного партактива рядовой ячейки компартии СССР, где-то в середине или в конце семидесятых годов XX века: собравшиеся здесь старики и старухи, как выяснилось, тоже были богами — Сварог, Кама, Ладога, Свияга, Перун, Ярило, Велес — старые, с орденами и медалями Великой Войны на лацканах убогих пиджаков, они сидели здесь с ветхими отрешенными лицами, решая вопросы микрорайонного масштаба, а окна их комнаты щедро украшала изморозь, наполненная солнцем. Вот один из них — кажется, Велес, владыка богов, — осторожно достает из кармана выглаженного коричневого костюма пачку сигарет «Ява» и тихо выходит из комнаты — покурить. Он выходит на бетонное крыльцо, закуривает. Старые глаза за зелеными стеклами очков, какие носят люди, страдающие глаукомой, спокойно смотрят на снег, на черные деревья, на слабые ноги… Сигарета «Ява» дымится, сгорает — струйка терпкого дыма, дымок в морозном воздухе — это сгорает и исчезает явь, а вместе с ней превращаются в дым и исчезают и праявь, и новь, и навь, и быль, и боль… Исчезают и пыль, и быль, и боль…

незапно Милош Якеш приблизился ко мне и, глядя на меня и на Яромира, произнес с кроткой, но твердой улыбкой:

— А теперь вы должны уйти. Она может остаться, — он указал на Элли. — До этого момента шли боги этого мира. Но есть боги других миров. Их вам видеть не позволено.

— Только девы и старики могут видеть этих богов? — спросил я.

— Нет, — он кротко и печально улыбнулся. — Их могут видеть все, кроме убийц. Вы — убийцы, поэтому, если вам дорога жизнь, уходите. Точнее: бегите! Спасайтесь!

Яромир сразу же побежал, я последовал за ним, мы сбежали по земляной покатой стене мавзолея. Элли даже не взглянула нам вслед, она стояла среди старцев, сбросив плащ, совершенно голая, стояла, вытянувшись по стойке смирно, словно девочка-солдат, сжимая в руках ветку красной калины. Ее белые пушистые волосы вздымались, как растрепанный костер над ее головой. Ее блестящие глаза преданно смотрели в небо богов.