Юлий Крелин - Любовь. Бл***тво. Любовь

А сейчас, вот уже почти два месяца, мало того, что с удовольствием, но даже предпочитал сидеть рядом с Иланой и наслаждаться её умением управлять машиной, что их везла… Куда? Да куда угодно. Лишь бы вместе.

Ему нравилось, как она водила. Спокойно, уверенно, не нервничая, не ругая соседей по дороге. Правда, эта спокойная уверенность в езде и говорила, вроде бы, о скрытой жёсткости её характера. Так ему думалось. И он временами, глядя со своего пассажирского места на бегущую на него дорогу, прикидывал — где же ещё эта жёсткость может вылезти наружу? Жёсткость может взять любовь за горло. Не любовь возьмёт её за горло, но она любовь может победить. Жесткость — это порой и есть здравый смысл.

А потом отвлекался и вновь понимал, осознавал, хотел, чтобы всё нравилось — так душе комфортнее. Хотел — и ему нравилось… Да, да — ему всё нравилось, что бы она ни делала. Как шла, как бежала, как говорила, ела, пила, слушала музыку, разговаривала с больными, друзьями его, коллегами. Как говорила о своей работе. Даже, как она разговаривала с гаишниками, от бесед с которыми не гарантирован ни один водитель, выехавший на дорожные просторы, а вернее, попадая в машинную толчею на дорогах родного города. Как возражала его скептическим репликам старого, много нахлебавшегося в медицине врача.

— …Нет, деточка, медицина, особенно хирургия, не наука, а в хорошем смысле ремесло и искусство. И в этом её главная прелесть для нас, энтузиастов процесса поисков диагноза и ликвидации недугов.

— Вы определите, что такое наука. Ведь наука — это определённые закономерности, прежде всего. Что же в нашем деле нет определённых закономерностей?

— Закономерности есть и в кровельном деле, и у кузнецов или стеклодувов. У ремесленника есть также искусство. Когда надо что-то делать руками и когда некие удачи подсказывает интуиция. А интуиция — это не всегда осознанная, когда-то полученная информация.

— Осознание всякой информации и есть цели и задачи науки.

— Слава Б-гу, мы в медицине очень много умеем, очень многого достигли, очень многим можем помочь, но мы мало понимаем, что происходит в нас. Наука есть, но около медицины. Она расширяет наше понимание человека. Последнее, что должно узнать человечество: что он есть на самом деле. После этого узнавать будет больше нечего и жизнь погаснет. А? Ведь жить — значит узнавать. Страх смерти — это страх не узнать, что будет дальше. А?

Ефим засмеялся и подумал: как он многословен и как она великолепно лаконична. Он не был уверен в своей правоте, но так приятно вызывать её на ответы. Она сидит за рулём безо всякого видимого напряжения, не теряет цели маршрута и спокойно отвечает на его замысловатые пассажи.

— Вот мы и узнаем. А иначе на чёрта я пыжилась в аспирантуре, маялась с диссертацией?

— Если б только узнавали. Но от этих узнаваний мы, практические врачи, хирурги, получаем не столько хитроумные закономерности, сколько новые технологии, новые аппараты, новые методы и исследования, когда общение с больным становится не столь обязательным, а руки всё больше заменяются бездушной инструментальной придумкой.

— Значит, работать легче и результаты эффективней.

— Да, конечно. Но это уже не врачевание, а мединженерия. Может, для больных оно и лучше, но для нас, любителей поиска, меддетектива, ручного изыска при операциях, в этой жизни делать уже нечего. Личности не нужны. Аппараты. Аппараты. Узнавайте, узнавайте и ещё раз узнавайте, а мы так любили свою неосознанную информацию — она-то и определяет личность. Впрочем, всё так. Раньше убивали телом у тела, а сейчас всё больше и больше, не видя, не зная противника или даже врага, но точно в мозг или сердце. С глазу на глаз страшнее. И этот страх уходит…

Тут уж посмеялась Илана.

— От личностей мы натерпелись — нам закономерности нужны. Объективность. Остался лишь страх исчезновения узнавания. Всё. Попали в пробку. Передохнём.

Машина остановилась, Илана повернулась к нему и, плюя на соседние машины, из которых смотрели на них досужие участники движения, обняла его и поцеловала. Всё-таки губы не помягчели достаточно, но всё же не то, что было в первые дни.

Господи! Что ему эти дискуссии? Какая прелесть вот так ехать и в пробках целоваться. И больше ничего знать не надо. Объективность! — зачем в любви объективность!? Не надо нам объективности, когда глядишь на любимую, слушаешь любимую, трогаешь любимую. Объективность! — ведь, действительно, многие знания печаль умножают. И он ответил на её поцелуй, мельком подумав, что в соседних машинах усмехнутся, наверное, глядя, как сей пожилой джентльмен фривольничает с юной дамой. Про себя подумал уважительно: джентльмен. И дальше подумал, что плохо он делает, поскольку девочка пишет диссертацию, а он… То ли Фауст, то ли Мефистофель — разрушает цельную натуру. Добром не кончится. Но зато, сколько радости он получает, слушая в ответ её голос, мелодии её ответов, глядя на её профиль, устремлённый в сторону сегодняшней цели. На её губы шевелящиеся, когда она ему отвечала. «Зачем я так многословен? Меньше бы сам говорил, больше б слушал её, больше б видел и понимал её реакции. Не нужна мне ублюдочная объективность. Илана — чудо и знать ничего больше не хочу. И вообще, любовь и объективность несовместны». Он не рискнул её обнимать столь же наглядно, как это делала она, а снял руку с рычага скоростей и поцеловал, стараясь, чтоб поцелуй был на уровне дуновения теплого морского ветерка.