Владимир Гончаров - Апокриф

Палата, ставшая то ли убежищем, то ли местом временного заключения для Тиоракиса, была, конечно же, одноместной и весьма комфортабельной. Окно — в парк. Кровать и кресла вовсе не «больничные» — удобные и уютные. Обеденный стол, небольшой письменный стол, прикроватная тумбочка со светильником под маленьким абажуром Чего в палате не было, так это телевизора или хотя бы радиоприемника. Вместо них на специальной стойке светился изумительным тихим сиянием совершенно замечательный большой аквариум, в прозрачном кристалле которого лениво парили лупоглазые чешуйчатые самоцветы.

Все располагало к покою, которого не было.

Вначале, оказавшись в этой тихой келье, Тиоракис испытал большое облегчение, — ему уже не нужно было участвовать в том, против чего так неожиданно и с такой силой восстало его нравственное чувство. Но проклятая склонность к аналитике не давала мысли остановиться на столь замечательно удобной позиции.

«Ваша задача сидеть и не высовываться. Если высунетесь, я буду расценивать это как попытку мне помешать…» — даже и без этих слов флаг-коммодора у Тиоракиса не было сомнений в том, что его личный выход из игры не остановит операцию против «Чужого».

«Эх! Если бы Мамуля, запирая меня здесь, взял бы, да и соврал, что операцию решено прекратить! — внутренне насмехаясь сам над собою, подумал Тиоракис. — С каким бы я удовольствием ему поверил! Все силы бы приложил, чтобы поверить!»

Тут он вспомнил эпизод из далекого детства.

Ему лет пять… никак не больше. Детская комната… свет уже погасили и пора засыпать. И тут ему, только недавно научившемуся говорить несмышленышу, приходит на ум страшная своей очевидностью и непреложностью мысль о том, что он обречен умереть… от старости! Когда-то ОБЯЗАТЕЛЬНО умрет, и сделать с этим ничего нельзя! НИ-ЧЕ-ГО! И он не расплакался даже, а разрыдался так горько и так громко, что в комнату немедленно влетела испуганная мама. Когда она смогла сквозь рыдания и отчаянные всхлипы разобрать, в чем собственно дело, то вытащила его из кровати, подняла на руки, прижала к себе и начала вдохновенно и горячо лгать, как умеют это делать только матери, защищающие своего ребенка. Она сказала ему, что до того, как он достигнет старости, пройдет еще очень, очень, очень много лет, и к тому времени ученые обязательно изобретут лекарство, которое позволит людям жить столько, сколько они только захотят. И он поверил, и возвращенный в постель почти сразу же крепко заснул, убаюканный счастливым миражем будущей вечной жизни…

«Эх! Мамуля, Мамуля! Далеко же тебе до мамули! Да и мне не пять лет!»

Тиоракиса не покидала мысль о том, что его собственное уклонение от участия в операции против Острихса почти ничего в положении последнего не переменило. Может быть, только комбинация получится более грубой и оттого невзначай вылезшие откуда-нибудь уши спецслужб будет посложнее прикрыть дымовой завесой пропаганды. Только и всего. Ему постоянно приходило в голову сравнение самого себя с человеком, который присутствует при казни невиновного, но успокаивает себя тем, что отказался выбивать из-под ног приговоренного к повешению последнюю его опору. Да еще отвернулся к стене и лицо руками закрыл. Вот здорово!

А другой вариант? Ради спасения «Чужого» окончательно пойти против своих? Против всего того, чему всю сознательную жизнь служил верой и правдой, не из страха или выгоды, а по причине искренней убежденности в том, что дело это вполне благородное, требующее не только ума и ловкости, но даже самоотвержения во имя любви к Родине. И почему? Только потому, что действия системы, целесообразность существования которой он никогда не подвергал сомнению, в данном случае показались ему немотивированно жесткими? Он вспомнил, как Мамуля, пытаясь вернуть его в колею, вопрошал с напором: «А тебе не приходило в голову, что «Чужой» ради свои дурацких экспериментов, всего только подбросив монетку, может отдать целую страну под власть каких-нибудь патентованных негодяев?» Тоже, между прочим, аргумент… А еще он снова вспомнил свое малолетство… Дались ему эти детские ассоциации!

…Он на летних каникулах у своей тетушки Адди в Инзо. Компания таких же, как он двенадцати-тринадцатилетних сорванцов. Уличное братство. На другой улице через два квартала — такое же. И война между ними. Принцип, цель, и доблесть этой войны в одном — чужак должен быть поколочен! Тиоракис уже успел сдружиться со «своими», и даже в курсе того, что ведутся боевые действия, но не понимает, что все настолько серьезно. В лицее, где он учится, ничего подобного нет. Какой-то неудачник из вражеского стана попадается на пути ватаги, в которой шествует и Тиоракис. Его товарищи дружно набрасываются на чужака и начинают его бить безо всякой, разумеется, вины, а только потому, что он имел неосторожность попасться. Чувство справедливости, Тиоракиса смущено, а совесть растревожена. На его глазах без видимой причины избивают человека! И он бросается на его защиту. Как следствие, бьют и его, да к тому же он становится «предателем» и подвергается жесткому бойкоту. Предоставленный сам себе, он вынужден в одиночестве совершать прогулки по окрестностям и в один прекрасный момент встречается с ватагой из «вражеского» квартала. Был ли в ее составе тот самый мальчишка, защищая которого, Тиоракис приобрел клеймо отщепенца, разглядеть не удалось, но еще одна порция кровавой юшки и синяков досталась теперь уже от «чужих».