Катрин Панколь - Крутые мужики на дороге не валяются

— Да, оригинально…

И меня снова начинает мучить вопрос. Он подбирается украдкой, потихоньку. Обычно я гоню его прочь, из малодушия и не только: мне чертовски любопытно наблюдать за Маржори. Но вопрос-искуситель не сдается: где же, мол, твое достоинство, задай меня ей, задай! И, не выдержав напора, я спрашиваю: с чего это Маржори так со мной скорешилась? На самом-то деле? У нас с ней нет ну ничегошеньки общего. И пользы от меня никакой. Я-то за ней наблюдаю, как зоолог за редкой жирафой, а ей какой интерес со мной якшаться?

Все оказалось проще, чем я предполагала.

— Because you’re French. It’s so chic, you know, to have a French Friend! [10] Ты — француженка. Иметь французских друзей престижно.

Так мне и надо. Один — один. Он звала меня ужинать, потому что тоже хотела побыть зоологом, добавить к своему резюме строчку: «Французский друг». Капельку бешамели, чуточку импрессионизма, чтобы приправить пресную рутину Уолл-стрит.

— Франция… О, Франция… Когда-нибудь, Кристофер, мы с тобой навестим нашу французскую подругу, и ты увидишь, какая там красота… Как в музее!

Маржори убивает меня на месте. Превращает в ничто. В карликовое растение. В заморскую диковинку. Стало быть, мой удел щебетать о моде, духах и винах, на большее я не способна… Я — разновидность Джоконды: торчу себе в Лувре, без кондиционера, за пуленепробиваемым стеклом. И все почему? Да потому, представьте себе, что у меня на родине таких бабок, к каким привыкла Маржори, не водится. А бабки, как известно, правят миром, делают людей умными, талантливыми, утонченными и успешными, кожу — бархатной, улыбку — ослепительной, душу — безмятежной. Вот она, вожделенная манна небесная!

Внутри у меня все бурлит, но я не произношу ни слова. К чему, собственно? Нет, я отнюдь не трушу. Просто Маржори не виновата, что при рождении получила точную и недвусмысленную инструкцию, а я не виновата, что живу не по регламенту. Мы принадлежим к двум разным мирам, только и всего.

Маржори не станет метаться по городу, как муха в паутине, из-за того что потеряла отца. Она поступит по науке — посетит психоаналитика, который ей все растолкует: внутри нее сидит испуганная маленькая девочка, которая мешает двигаться дальше, и с этим надо решительно бороться. Надо изжить в себе незрелое существо, не способное понять, почему так нестерпима боль утраты. Так скажет ей психоаналитик.

Мой папочка…

Мы с Ним вечно дрались, по-настоящему. Осыпали друг друга оскорблениями. Набрасывались друг на друга, выпучив глаза, с пеной у рта, с раздувшимися венами на висках, старались ранить противника в самое сердце. Даже в редкие минуты перемирия были начеку, не позволяли себе расслабиться. Внезапно наступившая тишина настораживала нас обоих. Он протягивал мне руки, но я никак не могла угомониться. Нежность, желание все простить и забыть были мне неведомы, война была привычнее мира.

Найковица затерялась в толпе, но у меня уже не было сил сразу приниматься за другую. Мне вдруг захотелось повиснуть на шее у Тютельки. Броситься навстречу Тото, тайком разглядывая его бородавку. Меня потянуло к людям. Пусть бы они погладили меня по головке и принялись утешать, объяснять, что все это временно, что постепенно мне станет легче, что здоровая ярость помогает пережить утрату. «Не пытайся спрятаться от боли, — говорила мне Тютелька. — Впусти ее в себя, упивайся ею, и ты многое поймешь. Ты уже никогда не будешь прежней. Смерть отца поможет узнать много нового о самой себе…» Сейчас Тютелька далеко, и мне придется все а-на-ли-зи-ро-вать самостоятельно. В этом прелесть чужбины. Я потеряла точку опоры, но отупела еще не настолько, чтобы, напялив кроссовки, в порыве алчности и честолюбия устремиться к светлым горизонтам.

Меня все время тянет обернуться.

Он сидит на корточках.

У самой кровати.

Она не сразу понимает, кто это.

Не сразу Его узнает.

Сначала ей кажется, что это страшный человек из ночных кошмаров, с огромным ножом; он пришел убить ее. Она не смеет двинуться с места, дрожит от страха, ноги леденеют, кровь застывает в жилах, сердце бешено колотится. Она пытается звать на помощь, но крик застревает в горле. Лезвие ножа уже совсем близко. Еще мгновение — и он вспорет ей живот. Она сдается. Это смерть. В мучительном забытьи она чувствует, как стриженые волосы щекочут ей подбородок, ремешок часов отпечатывается на голой руке. Она из последних сил открывает рот, но убийца не дает ей вскрикнуть. В эту минуту она узнает запах туалетной воды и открывает глаза.