Салман Рушди - Прощальный вздох мавра

– Теперь уже ничего не попишешь, – сказала она мне (я в этот момент ей позировал, и она рассуждала за работой). -Я просто хотела проверить, сможет ли такая старая клуша, как я, остановить молодого парня на полном ходу.

«Ничего не могла с собой поделать, – имела в виду моя скорпионка-мать. – Такова моя природа».

Ина, заслоненная Ауророй, стремительно теряла контроль над собой. Согласно разработанному ею отчаянному плану, она должна была убедить Джимми в призрачности ее шансов на выздоровление, в том, что рак распространяется на весь организм, что он зловреден и проникающ, что затронуты лимфатические узлы и лечение, похоже, запоздало. Когда он в раскаянии припадет к ее ногам, она помаринует его несколько недель, делая вид, что проходит курс химиотерапии (ради любви она готова была голодать, пошла бы даже на то, чтобы истончились волосы). Наконец она объявила бы о своем чудесном исцелении, и они счастливо зажили бы вместе. Все эти расчеты перечеркнуло идиотское восхищение, с каким ее муж уставился на свою тещу.

В этот момент паническая тяга Ины к нему перешла в форменное безумие. Потеряв голову, она форсировала события, чем совершила непоправимую ошибку.

– Джимми, – вскрикнула она, – Джимми, это чудо, чудо! Ты приехал, и я уже здорова, я знаю, я чувствую, клянусь тебе, пусть сделают анализы, и ты увидишь! Джимми, ты меня спас, Джимми, только ты мог это сделать, это сила любви.

Тут он пристально на нее посмотрел, и всем нам видно было, как с его глаз спадает пелена. Он взглянул на каждого из нас по очереди, и ему стали ясны как день все наши уловки, стала ясна правда, которую мы не могли больше скрывать. Несчастная Ина застонала и едва не лопнула от отчаяния.

– Ну и семейка, – сказал Джамшед Кэшонделивери. – Я диву даюсь. Абсолютно сдвинутые.

Он вышел из монастырской лечебницы, и они с Иной никогда больше не виделись.

Прощальный выпад Джимми оказался пророческим: унижение Ины знаменовало непоправимый сдвиг в нашей семейной истории. С того самого дня и весь последующий год она пребывала в состоянии помешательства, фактически впала в детство. Аурора поместила ее в расписанную Васко детскую, откуда она – как и все мы – некогда вышла; когда безумие усилилось, на нее стали надевать смирительную рубашку и стены обили мягким материалом, но Аурора ни в какую не хотела отправлять ее в психиатрическую больницу. Теперь, когда было уже поздно, когда Ина сошла с катушек, Аурора сделалась самой нежной матерью на свете – кормила дочь с ложечки, обмывала ее, как малое дитя, обнимала и целовала, как не обнимала и не целовала ее здоровую, дарила ей такую любовь, которая, будь она предложена вовремя, могла бы дать Ине силы противостоять катастрофе, помутившей ее рассудок.

Вскоре после отмены чрезвычайного положения Ина умерла от рака. Внезапно развившаяся лимфома сожрала ее тело, как нищий – дармовое угощение. Только Минни, окончившая свой период послушничества и родившаяся заново как сестра Флореас – «Цветочно-фонтанное имя», фыркнула Аурора с презрением и тоской, – отважилась сказать вслух, что Ина накликала себе болезнь, что она сама избрала свою судьбу. Аурора и Авраам никогда не говорили о смерти Ины, почтив эту смерть молчанием, которое в свое время помогло их дочери стать знаменитой красавицей, а теперь стало безмолвием могилы.

Итак, Ина была мертва, Минни жила в монастыре, а Майну на короткое время посадили в тюрьму; ее арестовали в самом конце периода чрезвычайного положения, но вскоре, когда госпожа Ганди проиграла выборы, выпустили с изрядно упрочившейся репутацией. Аурора хотела сказать младшей дочери, как она ею горда, но каким-то образом не представилось случая, каким-то образом холод и резкость в обращении Филомины Зогойби с родными помешали матери сказать ей о своей любви. Майна была в «Элефанте» редкой гостьей; оставался я.

Тектонический сдвиг нашего мира лишил нас еще одного человека. Дилли Ормуз была уволена. Мисс Джайя Хе, которую из нянь произвели в экономки, воспользовалась новым положением, чтобы совершить последнюю свою кражу. Из мастерской Ауроры она стащила три наброска углем, изображавшие меня маленького, на которых моя увечная рука претерпела чудесные превращения, став попеременно цветком, кистью художника и мечом. Мисс Джайя отнесла наброски к Дилли домой и сказала, что это подарок от «молодого сахиба». Потом нашептала Ауроре, что видела, как учительница их своровала, «и прошу прощения, бегум-сахиб, но отношение этой женщины к нашему мальчику не сказать, чтобы нравственное». В тот же день Аурора отправилась к Дилли, и рисунки, которые, заслоняя семейные портреты, стояли у милой женщины на пианино в серебряных рамках, мать сочла достаточным доказательством ее вины. Я пытался защитить Дилли, но если уж Аурора на кого-то имела зуб, никакая сила не могла ее смягчить.