Ромен Гари - Европа

— Конечно, — мягко сказала Эрика. — Это была ты.

Она на мгновение опустила руку на плечо матери, потом вышла.

Наступающий вечер еще не тронул окна, в которых кусок неба прямо перед балконом переливался розовым и голубым; паркет скрипел не под ногами призраков Гварнари, Бальдини, Сфорца, некогда приезжавших сюда насладиться досугом, но от укусов вечерней сырости, в которой становились тяжелее запахи и сожаления; Дантесу не удавалось оторваться от теней. Серый рисунок стекал на него, как живая камедь, помогая раствориться, стушеваться; материальный мир вернулся в состояние наброска; его крики утопали в музыке тишины; мощный ритм его дыхания стал всего лишь дуновением; сознание медленно скользило за нитью мгновений, забытых Временем и остановленных вечностью, — как длинные черные пряди Исиды, превращающиеся в реку, на картине Клементиуса Гелроде в Берне. Воображение не могло ни завершить свое произведение и навязать его видимому миру, ни удовольствоваться этими бесплотными эскизами. Он видел тяжелый «мерседес» с откидным верхом, профиль сидящей за рулем Мальвины; ее слезы. Он порвал с ней за две недели до того и не должен был идти на этот снобистский бал в Версале: он проявил неуважение к своему горю. Но ему было двадцать пять лет, он только что пожертвовал скандальной связью ради карьеры и хотел шумом заглушить чувство стыда, спрятать ощущение собственной заурядности и малодушия под праздничным видом; укрыться в элегантном костюме с орхидеей, забыть впечатление полного краха, которое, несмотря ни на какое самовнушение, оставил этот разрыв со страстной любовью во имя приличий, навязанных чужим авторитетом… Он прибыл в Версаль одним из первых. Он не ожидал увидеть Мальвину в числе гостей леди Мендль. Однако он знал, что у прекрасной англичанки не много предрассудков, и не было вовсе, если речь шла о венецианском празднике. Скандальная репутация Мальвины, закрепившаяся за ней благодаря ее положению в «замке» Лебентау, была известна всем, но на этот раз сыграла в ее пользу: леди Мендль без колебаний пригласила ее на свой венецианский карнавал в стиле XVIII века, восхищенная возможностью придать празднику иронический штрих аутентичности, который сообщало присутствие знаменитой содержательницы публичного дома. Он увидел Мальвину, одетую предсказательницей будущего, в компании английского посла Даффа Купера в костюме гондольера и Марии-Лауры де Ноайль, которая приехала в обычном наряде, что было лучшей маской для этой великолепной фантазерки. Англичанин, который был ловеласом и все прощал красоте, знал, как и все тогда, что Мальвина питала страсть к какому-то довольно посредственному атташе при посольстве. Дантес словно очутился перед статуей Командора, испепелявшего его взглядом — Даффу не нравились слабые натуры. Мальвина отошла в сторону и затерялась в толпе турок, далматов, левантинцев, пытающихся воссоздать атмосферу Broglio под звуки шарманки, на которой суетилась обезьянка с черным личиком, вытаскивавшая билетики с предсказаниями. Дантес увидел, как Мальвина скрылась среди лакеев в костюмах дожа Венеции Луиджи Мочениго и американских генералов, выглядевших малоубедительно в кружевах и шелке и похожих на плохо замаскированных частных сыщиков, нанятых для охраны драгоценностей.

— Я не из тех, кто считает, что чем мельче плаваешь, тем дальше заплывешь, — сказал Дафф Купер.

Дантес никогда не был уверен, что посол действительно бросил ему в лицо эту фразу, но он ее слышал. Дафф повернулся к нему спиной и заговорил с Марией-Лаурой. Этот неожиданный выпад поразил молодого человека; ведь, в конце концов, какой светский человек никого не бросал? Он отошел обменяться несколькими словами с Войцелем, своим начальником в отделе по делам Европы, который беседовал с Луизой де Вильморен.

— Вы заметили, что в толпе нет ни одного Казановы?

Это был абсурд: надо было покончить с чувством вины, придававшим самым безобидным разговорам оттенок зубоскальства и двусмысленности.

— Наоборот, я думаю, здесь есть Казанова, может, даже несколько, но их путают с лакеями. Представьте в этой толпе человека в костюме из фланели: он казался бы привидением…

Там собралось триста человек: он с легкостью избегал встречи с Мальвиной всю ночь. Но чувства поражения он не мог избежать никак: на заре жизни он принял трезвое, разумное решение, расставил все по местам. Он ни в чем бы себя не упрекал, если бы порвал с Мальвиной, разлюбив ее, — что умерло, не нуждается в оправданиях. Но он оставил ее, все рассчитав, как лавочник, взвесив все за и против, хотя глубоко любил ее, и только трусость могла осмелиться на такое. Сначала ему говорили: «Осторожно, мой дорогой, она старше вас на двенадцать лет… Это безумие». И потом, любовники, жизнь авантюристки… «Вы с ума сошли». Но она обладала необыкновенной, неподвластной возрасту красотой, или, скорее, красотой, по которой проскользнули все возрасты, не нанеся ей ущерба. В бездонности ее серых глаз, чей цвет неявно перекликался с черным цветом волос, читались внимание, веселость, счастье и чистота, которые не позволили ей улыбнуться, когда она прошептала: «Это первый раз». Дидро говорил о мадам де Вольней: «Женщина, имеющая стольких любовников, должна никого не любить». Через несколько месяцев она сделала ему самый большой подарок, какой может сделать любовь: впечатление, что она только начинается. После того как Дантес оставил Мальвину, он ни минуты не чувствовал себя одиноким: одиночество — все равно что слишком ревнивая, слишком требовательная женщина, которая не терпит, когда все мысли устремляются к другой.