Ромен Гари - Европа

Эрика иногда спрашивала себя, не ненавидит ли она, тайно, свою мать и не являются ли эти доказательства любви, которые она ей старалась выказать, только попыткой получить прощение за ту глубокую враждебность, в которой она признавалась себе лишь в краткие мгновения внутреннего протеста и раздражения… Она откинула голову и закрыла глаза.

— Ты ревнуешь, Ma, так ведь? Если бы я сказала, что начинаю испытывать к нему большую нежность, ты бы ужасно расстроилась, да?

Она услышала пение соловья в клетке.

— Не говори глупостей…

Голос Мальвины зазвучал пронзительно и притом так, будто ей не хватало воздуха.

— Чего ты так испугалась, — быстро проговорила Эрика, ужаснувшись собственной дерзости и жестокости, этому краткому бунту. — Я же пошутила, что ты…

Ma смотрела прямо на нее. Во взгляде ее была такая неподвижность, какая бывает у некоторых птиц, выражение крайнего внимания, переходящего в почти ощутимую жестокость: взгляд, который трогал, прикасался, прощупывал. «Приревновала, — подумала вдруг Эрика, испугавшись. — Да она просто ревнует. Как же я раньше не заметила?»

— Надеюсь, ты, по крайней мере, не переспала с ним?

Чудовищность того, что должно было произойти, была такой неотвратимой, что Барон буквально чувствовал, как на лбу его превосходительства выступают капли пота. Он никогда бы не подумал, что вина Дантеса вырастет до таких размеров и что человек может зайти так далеко в своем желании порвать со своей невозможной любовью и надеждой, обманываемой слишком часто, чтобы это можно было перенести. Это желание «покончить со всем», в сущности, не слишком отличалось от той досады, которая, в конечном счете, подтолкнула Европу к фашизму. Барон не верил в потусторонние силы, но так как он знал, как мало можно доверять самой вере или ее отсутствию, он обратился, по неким каналам, о которых он вообще-то ничего не знал — что, впрочем, нисколько ему не мешало, ибо такова есть способность воображаемого прибегать к этим скрытым возможностям, — к единственному человеку, который мог еще хоть как-то повлиять на Мальвину фон Лейден и не дать ей произнести те несколько горьких слов, которые покончили бы с одним-единственным шансом, какой оставался еще на спасение Эрики.

Графа де Сен-Жермена преследовали суровые неприятности. Устремившись с крайней поспешностью в надежде прибыть вовремя, чтобы помешать Мальвине фон Лейден превысить свои полномочия, что повлекло бы за собой непоправимые последствия, он совсем не рассчитал ни время, ни путь, не подумал даже о своем туалете и теперь не знал, как себя вести, наткнувшись на трех таможенников, которые разглядывали его с явным изумлением. Быть остановленным на границе Вентемилля в почтовой карете XIX века, одетым наполовину в одежды XVIII, наполовину же — в какое-то буржуазное тряпье, которое подкинул ему на ходу Бальзак, причем находиться в компании совершенно голого карлика — Гастамбид спокойно спал, когда Сен-Жермен стащил его с кровати, не дав даже времени одеться, — все это нельзя было назвать ситуацией, из которой граф мог бы выпутаться, воспользовавшись всего-навсего собственными именем и положением: в этот век, когда полиция хорошо знала свое дело и проскочить сквозь ее сети являлось чрезвычайно сложной задачей. Однако в тот момент, когда он вылетал из дома, он понял, что вся эта неразбериха в то же время могла обернуться большой удачей. Его сундуки были набиты драгоценностями и картинами, в числе которых и десять замечательных Кранахов, и голландцы, и целый альбом рисунков Дюрера, двадцать четыре рисунка Леонардо, а также Буше, Фрагонар, Шарден, Пуссен, и хотя все это были небольшие полотна, которые он подобрал специально, чтобы удобнее было их везти, все же, если сведения, которые сообщил ему Дантес, были точны, этого с лихвой хватило бы на то, чтобы устроиться в XX веке продавцом картин — положение, которое в 1972 году, кажется, являлось самым удобным прикрытием для шарлатана. Но он забыл про таможни и понимал теперь, что если эти люди откроют его сундуки и станут спрашивать, откуда взялись все эти сокровища, ему будет довольно трудно исправить эту оплошность. К великому счастью, его собственный вид и вид карлика Гастамбида, почтовая карета и ошеломленный кучер, которого Сен-Жермен привлек к своему путешествию какими-то магнетическими пассами, повергли таможенников в такое изумление, что они пропустили их, не сказав ни слова. К тому же как могли они не сделать этого, когда в тот самый момент им поступили распоряжения, неизвестно от какой инстанции, которые они тем не менее беспрекословно выполняли, приученные подчиняться, не обладая, как и другие умники, подходящими средствами, чтобы бороться против сил воображаемого. Итак, Сен-Жермен летел на выручку своему другу Дантесу и этой молодой женщине — как же ее? — которая играла столь важную роль в этом неясном и жестоком поединке надежды и чувства вины.