Джером Сэлинджер - Собрание сочинений

Мистер Антолини долго ничего не говорил. Встал, взял еще кусок льда и сунул себе в стакан, потом опять сел. Видно было, что думает. А мне все хотелось, чтобы он утром договорил, не сейчас, только его распирало. Людей вообще распирает поговорить, когда тебя никуда не распирает.

— Ладно. Послушай-ка минутку… Может, выражу я это не так памятно, как хотелось бы, но через день-другой я напишу тебе письмо. Тогда все сразу и поймешь. Но ты все равно послушай. — Он весь такой сосредоточился снова. Потом говорит: — Это падение, к которому ты, как мне кажется, несешься, — это особое падение, кошмарное. Падающему не дозволяется ни почувствовать, ни услышать, как он рухнет на дно. Он только падает и падает. Вся эта лабуда предназначена для тех, кто в тот или иной миг своей жизни искал такого, что не могла предоставить им среда. Либо они считали, что среда им этого не может предоставить. И они бросили искать. Бросили, еще толком не начав. Следишь за мыслью?

— Да, сэр.

— Точно?

— Да.

Он встал и плеснул себе в стакан еще бухла. Затем снова сел. И вполне себе долго ни шиша не говорил.

— Не хочу тебя пугать, — говорит потом, — но мне очень ясно видится, как ты доблестно, тем или иным манером, гибнешь ради некоей весьма недостойной цели. — Он уматно так на меня посмотрел. — Если я тебе кое-что напишу, ты прочтешь внимательно? И сохранишь?

— Ну да. Еще бы, — говорю. И сохранил, да. У меня эта его бумажка до сих пор с собой.

Он подошел к столу в другом углу и, не садясь, что-то написал на листочке. Потом вернулся и сел с этим листочком.

— Странное дело, но написал это не поэт-практик. Написал это психоаналитик по имени Вильгельм Штекель. [42] Вильгельм Штекель (1868–1940) — австрийский психиатр и психоаналитик, один из первых последователей Зигмунда Фрейда. Вот что он… ты со мной?

— Ну да, еще б.

— Вот что он сказал: «Незрелая натура отличается тем, что желает доблестно погибнуть во имя цели, а натура зрелая — тем, что ради той же цели желает смиренно жить».

Потом нагнулся и протянул мне листок. Я сразу прочел, как он мне его дал, потом сказал спасибо и всяко-разно и сунул в карман. Нормально так, что он столько труда вложил. По-честному. Засада только в том, что не в струю мне было сосредоточиваться. Ух как же я вдруг утомился.

А по нему и не скажешь, что он хоть сколько-то устал. Только вроде как вполне себе под градусом.

— Сдается мне, настанет такой день, — говорит, — когда ты вынужден будешь задуматься, куда тебе идти. А затем тебе надо будет нацелиться в эту сторону. Только сразу же. Нельзя будет терять ни минуты. Тебе, по крайней мере.

Я кивнул, потому что он прямо на меня таращился и всяко — разно, но я не сильно просекал, о чем это он. Мне нормально так казалось, что секу, только я не очень тогда был уверен. Слишком, нахер, утомился.

— И не хотелось тебе говорить, а надо, — говорит, — но сдается мне, что как только у тебя возникнет более-менее четкое представление о том, куда ты хочешь идти, первым твоим шагом будет примениться в школе. Придется. Ты же ученый — нравится тебе эта мысль или нет. Ты влюблен в знания. И мне сдается, что ты поймешь, преодолев всех этих мистеров-винусов и их навыки ре…

— Мистеров Винсонов, — говорю. Он имел в виду всех этих мистеров Винсонов, а вовсе никаких не Винусов. Хотя не надо было его перебивать.

— Ладно, мистеров-винсонов. Преодолев всех этих мистеров-винсонов, ты начнешь приближаться — то есть, конечно, если захочешь, если будешь искать и ждать их, — к тем сведениям, которые станут очень и очень дороги твоей душе. Среди прочего, ты обнаружишь, что не тебя первого сбивает с толку, пугает и даже отвращает человеческое поведение. Ты взволнованно и возбужденно поймешь, что в этом ты никоим образом не одинок. Многие множества людей уже бывали в таком же нравственном и духовном смятении, как ты сейчас. К счастью, некоторые оставили свидетельства этих своих смятений. Ты станешь учиться у них — если захочешь. И настанет такой день, когда кто-то станет учиться у тебя — и если тебе будет что предложить. Это прекрасно и взаимно устроено. И дело не в образовании. Дело в истории. В поэзии. — Он умолк и неслабо отхлебнул. Потом снова начал. Ух как же его распирало. Хорошо, что я его ни перебивал, ничего. — Я не пытаюсь тебе сказать, — говорит, — что подарить миру нечто ценное способны лишь образованные и ученые люди. Это не так. Говорю я вот что: образованные и ученые люди, если они люди блистательные и творческие, а это, к сожалению, редкость, — скорее способны оставить эти более ценные свидетельства, нежели люди просто блистательные и творческие. Они выражаются яснее, им обычно свойственна страсть доводить всякую мысль до конца. И, самое важное, в девяти случаях из десяти в них больше смирения, нежели у мыслителя неученого. Ты вообще следишь за нитью?