Джером Сэлинджер - Собрание сочинений

— Похоже, растет. — Не хотелось, чтоб у нее комплекс, нафиг, неполноценности был.

Она кивнула.

— Я через градунсик ее могу нагнать.

— Градусник. Кто сказал?

— Мне Элис Холмборг показала. Садишься по-турецки и не дышишь, и думаешь про что-нибудь очень-очень горячее. Про батарею или еще что-нибудь. А потом весь лоб у тебя такой жаркий становится, что можно руку обжечь кому-нибудь.

Я чуть не сдох. Отдернул руку у нее ото лба, словно это жуть как опасно.

— Спасибо, что предупредила, — говорю.

— Ой, тебе я б не обожгла. Я б остановилась, когда… Тшшш! — И она быстро, как не знаю что, подскочила на кровати.

Напугала меня, как не знаю что.

— Чего такое? — спрашиваю.

— Дверь, — говорит громким таким шепотом. — Это они!

Я мигом вскочил, подбежал и погасил лампу над столом. Потом затер бычок о ботинок и сунул в карман. Разогнал воздух немного, чтоб дымом не воняло — ёксель-моксель, на фига я только тут курил? Потом схватил ботинки, нырнул в чулан и закрыл дверь. Ух, сердце у меня колотилось, как гад.

Слышу, в комнату штруня зашла.

— Фиби? — говорит. — Ну-ка прекрати. Я видела свет, барышня.

— Привет! — Это Фиби уже такая. — Я заснуть не могла. Хорошо повеселились?

— Изумительно, — говорит штруня, только видно, что не по — честному. Она никогда не радуется, если из дому выходит. — Ты почему не спишь, можно осведомиться? Тебе тепло?

— Тепло. Просто заснуть не могла.

— Фиби, ты здесь курила? Правду мне, пожалуйста, барышня.

— Чего? — говорит такая Фиби.

— Ты меня слышала.

— Всего одну зажгла и на секундочку. Я только разик пыхнула. А потом в окно выбросила.

— Но зачем, можно осведомиться?

— Заснуть не могла.

— Мне это не нравится, Фиби. Мне это совсем не нравится, — говорит штруня. — Тебе дать еще одеяло?

— Нет, спасибо. Спок-ночи! — Фиби такая говорит. От штруни избавиться хочет поскорее, сразу видать.

— Как кино? — спрашивает та.

— Отлично. Только вот мама Элис. Она все кино через меня перегибалась и спрашивала, гриппует Элис или нет. А домой мы ехали на такси.

— Дай мне пощупать лоб.

— Я ничем не заразилась. У нее ничего не было. Это все ее мама.

— Ну что ж. Теперь спи. Как поужинала?

— Паршиво, — говорит Фиби.

— Ты слышала, что сказал твой отец об этом слове. Ну что в ужине было паршивого? Очень милая баранья отбивная. Я аж на Лексингтон-авеню ходила за…

— Отбивная нормальная, просто Шарлин все время на меня дышит, когда ставит на стол. На еду дышит, на всяко-разное. На все дышит.

— Ну что ж. Спи теперь. Поцелуй мамочку. Ты помолилась?

— В ванной. Спок-ночи!

— Спокойной ночи. И сейчас же засыпай. У меня голова раскалывается, — говорит штруня. У нее ничего так себе часто голова раскалывается. По-честному.

— Выпей аспирину, — Фиби такая говорит. — Холден дома в среду будет, да?

— Насколько я знаю. Укрывайся давай. До конца укрывайся.

Я услышал, как штруня вышла и закрыла за собой дверь. Пару минут подождал. Потом вышел из чулана. И тут же влепился в эту Фиби, потому что там такая темень, а она вылезла из постели и двинулась меня встречать.

— Больно? — спрашиваю. Теперь шептаться нужно было, потому что оба они уже дома. — Надо мослами шевелить, — говорю. Нащупал в темноте кровать, сел на край и стал надевать ботинки. Меня вполне так себе колотило. Куда деваться.

— Сейчас не ходи, — шепчет Фиби. — Погоди, пускай заснут!

— Нет. Надо. Сейчас лучше всего, — говорю. — Она будет в ванной, а папа новости включит или чего-нибудь. Лучше сейчас. — Фиг шнурки завяжешь, так меня колотило. Штрики меня, само собой, ни убьют, ничего, если дома поймают, только будет сильно не в струю и всяко-разно. — Ты, нафиг, где вообще? — говорю этой Фиби. Такая темень, что ни шиша ее не видать.

— Тут. — Она прямо рядом со мной стояла. Я ее даже не видел.

— У меня, нафиг, чемоданы на вокзале, — говорю. — Слышь. У тебя гроши есть, Фиб? Я, считай, банкрот.

— Только рождественские. На подарки и прочее. Я вообще ничего еще не покупала.

— А. — Не в жиляк мне было у нее рождественские гроши забирать.

— Тебе надо? — спрашивает.

— Я не хочу у тебя рождественские гроши забирать.

— Я могу сколько-то тебе одолжить, — говорит. Потом слышу — она возле стола Д.Б., просто мильон ящиков открывает и внутри шарит. Тьма такая в комнате, хоть глаз выколи. — А если ты уедешь, ты меня в спектакле не увидишь, — говорит. И голос у нее так чудно звучал при этом.